Михаил Рогинский
Но главной "школой" для художника все же стала Москва, московская жизнь. Она и подтолкнула его к созданию "примитивов", портретов вещей. Михаил Рогинский был, пожалуй, единственным в альтернативном искусстве 1960-х годов, кто не отвернулся от действительности, кого влекла "живопись как отображение и продолжение жизни". Он писaл дома, окраины, простые предметы, создавая "портреты вещей", как галерею типов. Дверь, плита, примус, коробок спичек, бутылка, буханка хлеба, даже квадратики плитки были "писаны с натуры", единичны, как имеющие "удостоверение личности". При этом, предметы Рогинского являлись и "бывшими в употреблении", предполагая некую личную биографию. А вскоре художник сделал поистине революционный в тех условиях шаг - начал работать напрямую с самим материалом реальности, став автором первых в нашем искусстве объектов. Созданные им произведения, сохраняя качества живописной конструкции, имели форму и вид настоящих стен и дверей и включали натуральные ручки или розетки.
Иногда Рогинский показывал свои картины. В квартире брата в Хорошево-Мневниках сама собой сложилась своего рода маленькая, почти постоянная выставка его работ. В те времена в московской художественной среде складывался необычный ритуал - создатели произведений начинали искать зрителей среди собратьев по цеху. Показ работ друг другу, посещение подвалов и чердаков, каковыми обычно и являлись мастерские, стали внутренней необходимостью.
В 1976 году в залах МОСХа на Беговой была открыта большая выставка двенадцати художников. Своего рода двенадцать маленьких персональных выставок. Рогинский показывал шестнадцать работ. Три городских жанра шестьдесят второго года и работы из серий "Кафель", "Примусы", "Спички". 1962-1967 годы и ничего из сделанного позже. А в 1978 году Михаил Рогинский эмигрировал в Париж.
В последних работах Рогинского вереница патетических и одиноких предметов сменилась наваждением многолюдных собраний, шествий, скопищ и просто очередей. Однако без "прежде" не было бы "теперь".
Предметный ряд, выбранный художником, можно обозначить "эстетикой московских кухонь" 70-х годов. Наиболее доверительный и человечный мир, в котором снимаются цензурные запреты и образуется некое человеческое братство. Работы Рогинского конца 1990-х - начала 2000-х реконструируют это явление. Художник пишет Москву. Собрания, магазины, остановки, рынки, толпу. Все входит в водоворот его живописной среды.
Структура образности живописи 1990-х носит ностальгический характер, это воспоминания о нелегком московском бытии. Отделенный временем и пространством, художник видит все те же атрибуты кухонного круговорота, но уже без тени враждебности, и текст, появляющийся на холсте, - поиск внутреннего диалога, констатация человеческих привычек: "Каждый раз он забывал выключить газ..." (1993) или: "Только вчера он понял, что нужно все поменять" (1993). На картинах последних лет по-прежнему можно различить все те же базовые предметы мира Рогинского. Но эти вещи - уже не главные герои натюрмортов-портретов. Они вновь заняли подобающее им место в общей картине мира. Бутылки и буханки хлеба расположились на столах, выключатели, зеркала, фотографии - на стенах, и даже мондриановские квадратики кафеля оказались всего лишь частью интерьера продуктового магазина.
Люди, почти отсутствовавшие в картинах 60-х, теперь доминируют. Но если раньше Рогинский писал "портреты вещей", то теперь он рисует "натюрморты" жанровых сцен, "ландшафты" очередей и уличной толпы. Персонажи картин Рогинского не индивидуализированы, но и не безличны. Они, как те самые, любимые Рогинским, хрущевские блочные дома - единственная архитектура, которая появляется на его картинах, даже если он по памяти рисует улицы и площади совсем другой застройки. По мере того как изображаемый Рогинским советский мир уходит в прошлое, предмет вновь растворяется в живописи. Это не муляжи, но все те же предметы, только подвергшиеся воздействию времени. "Добавленные" детали вросли обратно в картину, подобно прибитой к живому дереву вывеске, со временем вплавившейся в плоть ствола. "Пальто", "Брюки", "Пиджаки" начала 1990-х кажутся контурами, еще проступающими на поверхности живописи, окончательно втянувшей в себя предмет.
В новых работах Михаил Рогинский возвращается к "идеальному времени" 60-х - к своим и чужим воспоминаниям, образам, извлеченным из личного прошлого и общей истории. Он обращается к московской толпе, к "людям нелегкой судьбы", патриотам московских очередей и тусовок. Сам художник говорит, что он рисует в Париже тех москвичей, которые к нему "приходят" там. Они, эти москвичи, - плод фантазии, и вместе с тем совершенно реальны: "Я знаю, каким голосом говорит каждый из них. Я вдруг вспоминаю какой-то забор, какую-то дорогу, наплывает череда ассоциаций..."
"Я заставлял себя воссоздавать реальность, исходя из своего представления о ней. Этим я занимаюсь до сих пор."
