Он снял за границей несколько картин (включая одну, документальную, о Савелии Крамарове), но его самый известный фильм – «Жидкое небо» (1982), странное, завораживающее зрелище, где в равных пропорциях смешаны инопланетяне, лесбиянки и героин. Мы встретились с режиссером и поговорили с ним о независимости, славе и судьбе русского кино.
Слава, вы снимаете в формате «независимое кино». Это настоящий международный бренд, выходящий за рамки жанровых определений, и я хочу задать вам вопрос, который интересует, наверное, не одного меня: а что такое сегодня «независимое кино»? От чего оно независимо? От зрителя? От продюсера?
Несомненно, здесь много путаницы. Дело в том, что термин этот родился в Америке, и там он имеет четкий смысл. Прежде всего, это независимость от Голливуда. Не в географическом смысле. Есть несколько «мейджеров», занимающихся одновременно и съемочным процессом, и дистрибуцией: все, что делается, делается на их деньги. Они диктуют ситуацию. И если ты находишь независимое финансирование, у тебя все другое: и производство, и прокат.
Ты существуешь в ином измерении. Изначально кино с таким альтернативным вариантом финансирования и называлось «независимым». То есть к творчеству этот термин отношения не имел. Но сейчас это понятие стало более широким. Скорсезе, например, практически все свои фильмы снял на больших студиях, однако же он вполне независимый режиссер. Или студия Miramax, с которой работает один из самых скандальных документалистов Америки Майкл Мур, - она разошлась с Disney именно потому, что те не допускали в прокат некоторые ее фильмы. Да, Miramax снимает много такого, что содержит протест против продукции Голливуда, но независимой эту студию назвать все же нельзя.
Одним словом, независимое кино, это, прежде всего, независимое мышление, это отличные от голливудских художественные принципы, независимый дух.
То есть независимый режиссер хочет быть именно вне голливудского конвейера? Значит ли это, что успех для такого автора не является обязательным условием?
Как раз наоборот! Я считаю, что режиссер должен встраиваться в систему проката, в систему рынка, ведь очень важно, чтобы работа дошла до зрителя. И успех здесь играет не последнюю роль.
И вы уехали из Союза за успехом?
Вы знаете, с успехом у меня как раз проблем никогда не было. Директор студии не мог понять, почему я уезжаю. Я снимал, что хотел. Меня не устраивали идеологические установки, да, но в выборе формы я был свободен. Ставились два условия: смена фамилии и вступление в партию. И все были уверены, что я соглашусь рано или поздно. Мне всегда казалось, что успех – это как раз то, что зависит, прежде всего, от меня, а не от формата, или страны, в которой я работаю. Поэтому я уехал вовсе не за признанием.
Благодаря таким режиссерам, как вы, в американском кино появляется русский след, пусть пока и не столь уж заметный.
Наверное, да. Но мне кажется, здесь мы наблюдаем достаточно сложный процесс взаимного влияния. Глобализация сейчас чаще понимается как нечто негативное, но хотим мы этого или нет, она неизбежна.
И каковы перспективы у русского кинематографа? Пойдет ли он по индийскому пути, работая на внутренний рынок, или, как французы, итальянцы и немцы, все же пробьется на мировые экраны?
Мне видится скорее первый путь. Когда я приезжаю в Россию, встречаюсь с инвесторами, предлагаю проект, то все время сталкиваюсь с одной и той же ситуацией: они хотят снимать внутреннее кино. Кино для своих, для российского рынка. На мои предложения сделать глобальное кино, для мирового рынка, на английском языке, они неизбежно отвечают отказом. Я не могу понять этого.
Идет объединение национальных кинорынков, и как вы справедливо заметили, и французы, и немцы, снимают сейчас кино для мирового проката. А в России ситуация ровно обратная. Им просто не нужно ничего другого. Так что вопрос не в том, увидит ли вас мир, а в том, хотите ли вы, что бы он вас увидел.
