Житейская узнаваемость пейзажа и ситуаций – предельная (кухонные детали и коридорные типы, железные койки, чекисты), но не утерян ли в этой правде жизни колорит символистского произведения, не заглушается ли бытом экспрессия прокофьевских интонаций? Замбелло смотрит на «Огненного ангела» глазами иностранки и как будто сквозь призму булгаковских «Мастера и Маргариты» и «Зойкиной квартиры», не поднимаясь, однако, до булгаковского же мистицизма. Кто-то сказал, что правда убивает искусство.
Самое сильное впечатление оставляют два последних эпизода. Издевательски пародийная у самого Прокофьева сцена в трактире с Мефистофелем и Фаустом, в которой персонажи меняются голосами (традиционно басовый дьявол здесь поет тенором), играет сама за себя благодаря природной колоритности толстяка Вячеслава Войнаровского.
Монастырская сцена экзорцизма (изгнания бесов) и сожжения Ренаты превращена в подобие допроса на Лубянке с элементами суда чести в какой-нибудь партячейке. «Сжигаемая» Рената возносится в прозрачном лифте на небеса, готическим силуэтом отверзаются стены доходного дома, обнаруживая внутренность ангельских квартир с непременными унитазами – как и положено в каждом уважающем себя европейском спектакле.
