Столь же масштабные гастроли Малого драматического театра случились 10 лет назад, когда театр Льва Додина для Москвы был еще загадкой и сенсацией, которой привычно не доверяли. Тогда на додинские премьеры шли «проверять легенду». Шли толпами, через двойной милицейский кордон.
Только что сделавшие Додину имя на Западе «Клаустрофобия» и «Гаудеамус» вызвали тогда сильнейший эмоциональный шок с паленым запахом бурного скандала. Именно в тот момент театральный зритель впервые увидел на сцене современность, запечатленную новыми прозаиками-маргиналами: Сорокиным, Калединым, Улицкой. Московские снобы тогда любили говорить, как машут рукой у нас на искусство, возбуждающее сверх меры: «Это он для Запада сделал, там такую Россию любят».
Все эти 10 лет отношение менялось: «Клаустрофобия» оказалась флагманским спектаклем, определившим развитие современного театра на много лет вперед, идеальным вариантом для сценической реализации нашей «проклятой» литературы, «русских цветов зла». За это десятилетие расклад театральных сил в Петербурге изменился самым однозначным образом: слава совсем покинула осиротевший после смерти Товстоногова Большой драматический театр и полностью перекинулась на Малый драматический. Мощная, харизматичная фигура Льва Додина, составившего труппу из нескольких поколений своих учеников, заставила признать с очевидностью: это лучший театр страны, самый крепкий и самый остромыслящий.
В Москву МДТ, получивший престижный статус «Театра Европы» (нечто вроде «гвардейского» отличия, вручаемого в сицилийской Таормине за исключительные заслуги перед театральной Европой), привозит семь спектаклей – проверенных шедевров и новых свершений. Если честно, посмотреть нужно все.
Клаустрофобия
Главный авангардный спектакль 90-х, манифест новой жизни, сменившей советскую реальность. Чернуха и беспросветный мрак, циничнейшее издевательство над прошлым и огульное обожание новых, еще более кошмарных ценностей. Новая проза Сорокина, Улицкой и Харитонова – ужас жизни и ужас литературы. И вместе с тем – ощущение сильнейшего духовного прорыва: все новое, все свежее, все свободное. Перестроечная эйфория молодости. Все хочется попробовать, все взять. Клаустрофобия – патологическая боязнь жить в замкнутом и душном мире. Рушится декорация, как рушится железный занавес, а из пробитых в стене дыр течет такой крепкий, такой ослепительный свет!
Бесы
На это чудо придется потратить весь день. В девятичасовой спектакль вместился без остатка весь русский эпос Достоевского. Смотреть его частями не выгодно – впечатление не то, ритм сломается и магия исчезнет. И если вы все же сможете преодолеть этакую суточную «норму театра», считайте, что совершили редкий культурный подвиг. Совет от ленинградских театралов: термос и бутерброды в данном случае временно не будут считаться моветоном. Парадокс заключается в том, что эти «Бесы» – этот трехпалубный «титаник» – сохраняется в репертуаре уже добрых 13 лет.
Чевенгур
Самый политический спектакль Додина и самая сложная сценография, включающая не только десять тонн воды, но и сложнейшие механизмы по перемещению в пространстве плоскостей, изображающих «лунный пейзаж». На плоскостях – мелкие фигурки людей Андрея Платонова, переживающих идеалистический маразм советской антиутопии. «Чевенгур» – история вторичного пришествия Христа на землю и его сораспятия с жертвами отечественного коммунизма. В финале случается страшное – люди твердым строевым шагом уходят под воду, оставляя на голой земле вечно живущие камни...
Пьеса без названия
Филологическое название – пьеса Чехова, мистически найденная спустя 20 лет после смерти автора, не имела титульного листа и вообще каких-либо опознавательных знаков. Кто-то называл ее «Платонов» – по имени главного героя, а кто-то, как Адабашьян и Михалков, перекроили ее в «Неоконченную пьесу для механического пианино». В спектакле Додина, твердо решив, что дело происходит в Таганроге, запустили героев в гигантский бассейн с температурой воды в 32°С. Красиво и даже где-то эротично, но никакого курортного счастья – только грусть и привычное чеховское отчаяние.
Московский хор
С помощью пьесы Людмилы Петрушевской питерские актеры как бы возвращают сытой респектабельной столице образ коммунальной Москвы прошлого. Сквозь причудливую сценографию – многоэтажное переплетение труб, батарей, приваренных к ним железных кроватей, газовых плит и раковин – восстает монументальный спектакль, в котором с непростительным запозданием осмысливалась послевоенная история страны. Московский хор многокомнатной лестничной клетки – хор ненавидящих и любящих друг друга соседей – поет «Stabat Mater» Перголези. Но не просят милосердия у неведомой советским людям Богоматери, а требуют его! Слаженным голосом униженных людей, забитых болезнями, всеобщим лагерным прошлым, нищетой и неустроенностью. Людей, не верящих ни во что, кроме как в то, что вместе – лучше, теплее и надежнее, чем в одиночку.
Дядя Ваня
Чехов, писатель интимного мирка интеллигенции, озабоченной исключительно собой, Додину, конечно, противопоказан. Не тот масштаб, не для Бородинской битвы поле. Сцены деревенской жизни нужны режиссеру для довольно негуманистической идеи. Мир здесь делится на людей двух сортов. Одним, как стареющему профессору Серебрякову, все можно – и слава, и капризы, и целый гарем женщин, пекущихся о нем. Другим, как деревенским немытым-нечесаным рабам тете Соне и дяде Ване, не дозволено ничего. Кроме работы. Работы на первых. Главная прелесть спектакля –мощный Игорь Иванов (Серебряков). Харизматичный и суровый, глава клана, русский Карлеоне, невозмутимый и притягательный – ни пуля не берет, ни болезни, ни старость.
Братья и сестры
В это трудно поверить, но Малый театр сохраняет свой самый первый шедевр с 1985 года. А если учитывать, что работа над эпосом по четырем деревенским романам Федора Абрамова началась в 1976 году, то выходит, что главному свершению Додина столько же лет, сколько автору этих строк. То есть 28. Могучая, почвенная, «правдолюбская» литература. Сага об архангельском роде Пряслиных и северной деревне Пекашино. На риторический вопрос «что страшней» –жизнь до войны, во время войны, после войны или сама война – здесь отвечают ясно: вечный ад. Самая магическая сцена – сенокос: утомленные трудом и манящим бабьим летом женщины грезят о мужьях, которым не суждено вернуться назад.
