Происходящее на сцене напоминает карандашный набросок к многофигурному полотну. О том, что за картина может выйти на основе этого эскиза, не догадаться. По спектаклю «разбросаны» режиссерские штрихи: говорящие детали и многозначительные символы. Иногда – оригинальные, чаще – банальные, а порой и бестолковые.
Ясно, что Стуруа затеял игру в «преданья старины глубокой». На дальнем плане повесили полотнище, испещренное узорами а-ля старинные карты и рукописи. История про мятежного гетмана Мазепу, доблестного Кочубея и его грешную дочь Марию якобы происходила так давно, что уже может показаться неправдой. «Невсамделишность» усилена разного рода театральными условностями. То в сцене казни к толпе живописных зевак и нищих прибавится группа музыкантов в повседневных пиджачках и водолазках. То лучи театральных прожекторов за-льют сцену в обратном порядке: у рампы – полумрак, чем дальше – тем ярче. Скорее сон, чем явь. Сонно и устало выглядят на сцене Мазепа с Кочубеем. Знатные паны ведут себя так, будто волнуются не за судьбу Украины, а за участь производственной корпорации районного значения. Во время дуэта с Марией парубок Андрей протягивает ей невесть откуда взявшийся маузер.
Предсмертная молитва Кочубея и Искры и финальная колыбельная Марии – две музыкальные вершины оперы. У Стуруа эти сцены получились наиболее емко и лаконично. Здесь без лишних деталей и ложных символов театр вслед за Пушкиным и Чайковским поведал о силе праведности и пагубности греха. Жаль, что на протяжении трехактной оперы о ее глубинной сути вспомнили только дважды.
