Константин Богомолов поставил спектакль с артистами Римаса Туминаса. Если это и хулиганство, то тихое и изысканное. Его покажут в Москве всего один раз.
«Вечер. Лето. Жена дышит воздухом на балконе. Сын делает уроки. Папа умирает» — спектакль, поставленный Константином Богомоловым с актерами Малого театра Вильнюса, начинается с титров. Слишком большой для них экран, повешенный художницей Ларисой Ломакиной прямо над сценой, становится не техническим средством, а самостоятельным действующим персонажем: режиссер пускает бегущей строкой не столько перевод с литовского на русский, сколько свои режиссерские ремарки. Говорят, Римас Туминас, уже пятый год ба-лансирующий между вильнюсским Малым и московским Театром имени Вахтангова, объяснял приглашение Богомолова необходимостью внести в театр струю интеллектуализма. Подозреваю, худрук и его артисты ждали от этой работы шума, фрондерства, театрального хулиганства. Не тут-то было. «Агамемнон» — если и хулиганство, то тихое и изысканное.
Моложавая Клитемнестра (Валда Бичкуте) на балконе, здоровенный детина Орест (Мантас Вайтекунас) за столом и чуть седоватый Агамемнон (Арунас Сакалаускас), расположившийся на диване, одеты усредненно и невыразительно — под стать окружающему интерьеру. Разглядывая застывших на сцене персонажей, зритель терпеливо ждет, когда, собственно, папа начнет умирать. Но тот и не думает, поскольку актеры не иллюстрируют титры, а существуют параллельно. Цепь флешбэков откручивает историю назад: Орест доделает уроки и уйдет, Агамемнон молча пересядет к столу. «Агамемнон ждет жену и дочь» — подскажет экран. Оживленные встречей Клитемнестра и непоседливый переросток Ифигения (Эльжбета Латенайте), приехавшие в Авлиду по письму отца (задумавшего принести дочь в жертву, иначе боги не дадут кораблям попутного ветра), с каждой минутой все больше притихают, будто внутри них кто-то нажал кнопку. Точно так же поступает Агамемнон с сериалом про казнь Иисуса, который смотрит по ТВ еще не знающая своей судьбы Ифигения, — выключает сначала звук, потом изображение.
Смешав три пьесы Еврипида («Ифигения в Авлиде», «Елена» и «Гекуба»), античность и современность, повесив на стене распятие и время от времени пуская фоном то ли фабричную сирену, то ли сигнал тревоги, Богомолов рассказывает вечную историю про отцов, которым иногда так удобно жертвовать детьми, и детей, чье в общем-то противоестественное самопожертвование так любит оправдывать религия. Собственно, это давний сюжет Богомолова, в чьем арсенале есть и тургеневские «Отцы и дети»,и даже «Ифигения в Авлиде», которую можно счи-тать ранним эскизом нынешнего спектакля.
Найдя в актерах союзников, режиссер достигает своей цели: приглушенные реакции и черный юмор лишь оттеняют ужас детоубийства. Отправляясь на смерть, Ифигения прижимает к груди фарфоровую шкатулку с балеринкой, а вернувшийся с казни отец деловито возвращает игрушку на полку. Сцена повторяется несколько раз — очевидно, в памяти Клитемнестры, которая, как поясняет экран, «зае...ала Ореста воспоминаниями». Но потом вдруг титры сообщают, что перед нами уже не Клитемнестра, а Гекуба, чья дочь Поликсена также приносится в жертву. В ожидании смерти Поликсена все равно сядет за уроки, доктор, вызванный к давно уже зарезанной Орестом матери («мама воняет на диване»), выпишет всем таблетки для похудания — будничные ремарки, статичные мизансцены иллюстрируют механизм нашего восприятия: многократно пережитый ужас превращается в привычку.
Привычное убийство, привычные актерские крики «на разрыв аорты» — Богомолов ставит спектакль о том, что все зло на свете начинается с привычки. Сломав привычное актерское существование, он пытается разбудить наши чувства. И в итоге добивается своего. Сперва, недоуменно зевая, зал в третий раз слушает расспросы матери о гибели дочери. И вдруг дружно охает, когда убийца (неважно, Одиссей или Агамемнон), устав от пафосных речей о жертве, вместо ответа заводит музыкальную шкатулку — ту самую, что прижимала к груди Ифигения, собираясь на смерть.
