рассказала «ВД» о том, чем Тютчев похож на Мандельштама и почему нельзя переводить поэзию.
— Алла Сергеевна, можно начать с непозволительного вопроса: вы уже давно выступаете с чтецкими программами. Вам не надоело читать со сцены стихи?
— Знаете, когда я работала на «Таганке» и двадцать лет играла «Тартюфа», почти десять лет — «Гамлет», пятнадцать — «Вишневый сад», конечно, это надоедало. Но! Актеры — как цирковые кони: надоедает выходить на арену, но когда выходишь — срабатывает рефлекс и ты обязательно кланяешься. Тем более, у меня есть чувство, что я не изжила еще эту линию своей судьбы. У меня она вообще ломаная...
— Со стороны кажется, что прямая.
— Нет, что вы! Меня не приняли в театральное училище — пошла в университет. После университета уже стала писать диссертацию — и вдруг поступила в «Щуку». Потом «Таганка», из которой я ушла в никуда. А до этого, кроме «Таганки», было кино, был, в конце концов, собственный театр «А» и книги. Но книги — это ведь не продолжение актерской профессии, это совсем другое. И вот сейчас я жду, что судьба повернет в совсем другую сторону. Но судьба, видно, заспалась (смеется). Конечно, мне уже немного надоели поэтические вечера, хотя я их делаю по-разному — у меня много программ.
— А как вы выбираете? Почему в Зале Чайковского будет именно «От Пушкина до Блока»?
— В этом зале я уже читала и «Пиковую даму», и «Демона», и поэтов Серебряного века. Но еще не читала стихи XIX века. Хотя, конечно, всегда находятся зрители, которые приходят ко мне первый раз, — и им не важно, что я раньше читала, но в конце концов все же делается для себя. Программа «От Пушкина до Блока» — это: Тютчев, Фет, Григорьев, Майков, Полонский, Блок. Но, конечно, вершина — Пушкин. К концу XIX века энергия поэзии ослабевает, идет волна большой прозы. Но! Когда я начинаю читать Блока конца XIX века, то есть раннего Блока, или молодого Бальмонта, то становится ясно, откуда их корни. Почему они все полюбили Фета — Фета ведь вообще никто не знал, только Серебряный век вытащил его на свет. Или Тютчев. Когда он вернулся в Россию, Толстой про него писал: «Какой прекрасный собеседник — остроумный, европейски образованный», и никто ни слова — о его стихах. Вообще, странно: Тютчев по типу немножко похож на Мандельштама: маленький, щуплый, небрежно, но очень по-европейски одет. Умен, остроумен, смешлив и очень влюбчив. Его ранние стихи — это одно, но после смерти Денисьевой, когда он и сам хотел покончить с собой, он начинает писать совсем по-другому... Словом, вы, вероятно, уже поняли: о каждом из этих поэтов я могу говорить бесконечно.
— Не могу забыть, как вы читали ахматовскую «Поэму без героя». Вы ведь стали первой, кто исполнил ее публично.
— Да, это было с оркестром Евгения Колобова. Потом, когда Колобова не стало, я попробовала это еще с хором и органом, но мне было так интересно с Колобовым — и с этой вершины так тяжело спускаться! Видимо, он был гений. Я вообще иногда думаю: «Как же мне повезло с гениями!»
— Вы как-то сказали, что принципиально не читаете переводную поэзию.
— Поэзия в переводе — это уже не то. И даже когда Лермонтов переводил Гейне — он просто писал собственные стихи по мотивам. Перевод прозы — это трудно, но вполне реально. А поэзию перевести невозможно — как нельзя пересказать музыку. В поэзии не так важны слова — важны ритмы, тайное течение мысли.
— По-вашему есть принципиальная разница: когда читаешь стихи — и когда читаешь прозу?
— Нет, принципиальной разницы для меня нет. Во всяком случае, когда читаешь прозу Бунина, ясно, что это пишет поэт. Вообще, в хорошей прозе всегда есть поэтическая нотка. Вот Чехова, например, нельзя сыграть, если не считать его поэтом.
— Вы себя чувствуете вровень с поэтом, когда читаете? Чувствуете, что это ваши стихи?
— Видите ли, когда я играю «Вишневый сад» Чехова, я в первую очередь держу в голове образ Чехова, а потом уже Раневскую. Так и с Достоевским. Вот в Островском — необязательно, там есть быт. А когда главное — не быт, а тема, то надо прежде всего думать об авторе. Поэтому, когда я читаю Цветаеву, я — Цветаева. Но все равно это не мои стихи. Я их не присваиваю.
— На радио вы записываете стихи современных поэтов. Кого выделяете?
— Олега Чухонцева, из более молодых — Бориса Рыжего, а из совсем молодых — трудно выделить, потому что надо знать творчество от и до. У современного поэта можно найти какое-нибудь хорошее стихотворение, а потом — плохое. Но неизвестно, в какую сторону он будет развиваться. Словом, у меня нет сейчас такого явного открытия, каким стал в свое время Борис Рыжий — он уже ушел, и ничего нового не добавит. Поэтому о его уровне уже можно судить.
— Вам не хочется подготовить какого-то молодого чтеца?
— Я несколько раз пробовала преподавать. Некоторые мои ученики до сих пор приходят ко мне. Но я не педагог! У меня не хватает терпения — я сразу веду к результату. Если они умные, то понимают, в какую сторону надо идти. А если без ума, то им надо разжевывать — з ачем мне это?
— Сейчас принято говорить о разрыве поколений. Как вы думаете: больше уже стихи на таком уровне, как вы, Сергей Юрский и еще немногие — читаться не будут?
— Думаю, на нас не закончится. Сейчас очень многие читают стихи и собирают залы. Другое дело, чтобы хорошо читать стихи, нужен разработанный голос. А сейчас у всех — и у мужчин, и у женщин — голоса усредненные. Такой средний регистр. Но на нем трудно выявить интонацию. А ведь интонация и жест — единственное, что остается от актера.
фото: архив журнала
