Сезон 1999-2000 театр «Малая драматическая труппа» начал премьерой. Фёдор Кузьмич Терников, прослывший более как Сологуб. «Мелкий Бес». В основе сценической версии – скандально знаменитый одноимённый роман, вещь ругаемая, отвергаемая, непризнаваемая, непонятая и с тем боготворимая и читаемая в своё время всеми. Детище, вознёсшее родителя в поднебесье Серебряного века, произведение, называемое Максимом Горьким «позором десятилетия» - роман создавался с 1892 по 1902 гг. Что ж, действительно «позор» – и, при желании, не десятилетия, а столетия. И не роману вовсе позор, а роман о нашем позоре. Когда несколько лет назад его поставили в «Современнике», подобного впечатления не было. Была нездоровая мистика эпохи, воспалённое сознание героя Кваши. Был Сологуб – и, на мой взгляд, тогда нам попытались о нём напомнить, попросту заново нас с ним познакомить – ведь он в известные годы состоял в «нерекомендуемых». Но время неумолимо – лет десять прошло с «ознакомительной» постановки. Что изменилось? Рассеялась в массе своей недавняя восторженность, в большинстве остыли эмоции, пришло холодное переосмысление – и не только тех, на подъёме прожитых, перестроечных, лет. Даже скорее не столько. Переосмысливается ушедшее столетие – точнее, строятся прямые между концами века ХIХ и ХХ. И, порою, они удивительным образом совпадают. Что бы это понять, даже не стоит особого внимания уделять внешним, подчёркивающим атрибутам «Малой драматической труппы»: с любовью развешанным в фойе дореволюционным афишкам и звучащей там же (увы, в записи) музыке духовых оркестров – ведь мы не в саду «Эрмитаж» и не в России Серебряного века. Мы в Чертанове, в делящем объёмы со спортивным клубом и галереей, едва ли назначенном под театр помещении. Сумской проезд, 6-а.

Отринув годы и расстояния, стоит очутиться в зальчике на 100 мест, а перед тем в премьерной программе заметить не без лукавинки оставленную пометку – действие, мол, происходит в 1899 г. Так что же тогда происходило – во время нарождения «Мелкого беса»?

Да, шёл Серебряный век. Прекрасный и изящный, с обилием новых форм и стилей, со стихами символистов и философией космизма, с живописью «мирискусников» и архитектурой модерна. А вместе с тем, как и бывает это на переломе веков, шло великое брожение умов, сбой в системе духовности. Интеллигенция металась между веками исповедуемыми истинами и заполонившим светские салоны модным марксизмом. Конечно, случались и обращения к традиционным для России той поры вероучениям: так, за благословением на организацию религиозно-философского кружка к Санкт-Петербургскому митрополиту Антонию наезжали Бенуа, Мережковский, Гиппиус, Философов, Розанов, Бакст – за беседой и чаепитием в лаврских покоях владыка их идею одобрил. К католицизму впоследствии пришёл поэт Иванов, а толкавшийся между православием и иудаизмом Бакст, в конце концов, принял религию предков. И всё-таки обращение к общепринятым, устоявшимся конфессиям именно «случалось». Чаще же выразителей Серебряного тянуло в нездоровую мистику – к магии, ворожбе, спиритизму. Человек, оказавшийся в размытых жизненных пространствах, растерявшийся и потерянный, боялся будущего и одновременно искал его в суррогатах. Мир грёз подпитывался морфием и припудривался кокаином,– увы, к пожизненным бедам Блока и Брюсова присоединились многие из выдающихся представителей называемого по благородному металлу века. Только вот человеческое благородство тогда тоже, увы, ринулось в отступление – даже среди, казалось бы, зодчих этого качества, всё той же интеллигенции. А к кому как не к ней, по сложившейся логике, надо бы отнести главного сологубовского героя Ардальона Передонова, гимназического учителя?

Между тем всё здесь неоднозначно. Конечно, в его образе, впитавшем Карамазова-отца, Порфирия Головлёва и иже им подобных, замешано полунищенское, с лишениями и порками, детство самого Сологуба, его мыканья – с окончанием учительского института – по провинции. И всё же тип Передонова качественно новый, сложившийся в беспробудных пьянках, карьерной погоне и истерическом мистицизме – тип подлеца-интеллигента, которого и подлецом-то трудно назвать, поскольку, как и сейчас, рядом с ним извращённое и исхитрившееся, подлое время. Это оно в недалёком будущем выжмет из педагогов маньяков-чикатило, вынянчит из врачей равнодушных циников, взрастит из интеллигенции новую когорту государственных казнокрадов и превратит творческий акт в акции и словоблудия. Пока же пред нами всего Ардальон Борисович Передонов, человек своего и грядущего времени…

На сцене актёр О. Борецкий, а с ним – искусно приготовленное из внутренностей Передонова блюдо, эдакое рагу из гипертрофированной мнительности и ставшей маниакальной сверх идеи продвижения, из по-детски ломкого настроения и настороженности, из равнодушия к близким и лести по отношению к властям предержащим, из грубости и наушничества. Ассорти из любви к физической силе, даже насилию – порке учащихся, например, - и боязни всего, страхованию без повода и причины: встретив на улице барана, он боится, не надумает ли тот лягаться, увидев лютики, помышляет, не преподнесёт ли их ядовитый отвар его сожительница. Пред ним неожиданно жмурится портрет Мицкевича, а карточные фигурки кривятся зловещей ухмылкой, и что-то недоброе замышляет домашний кот – вот потому и спит наш Ардальон с ножом, и режет глаза валетам и дамам, и перевешивает ни в чём не повинного Мицкевича, и пытается обрить в парикмахерской кота, и, опережая мнимых клеветников, обивает пороги начальства с письменными доказательствами своего верноподданничества и благонадёжности. Кругом кажущиеся враги, недоброжелатели, соглядатаи, тени – они-де препятствуют продвижению к всё затмившей цели – стать инспектором и действительным статским советником. Передонов уже не здесь. Он в поработивших душу фантасмагориях и шизофренических мечтаниях – воочию помутнение и приносящее гибель деление сознания. На сцене не просто злодей. На сцене много больше – на ней падение человека и отделившееся от него маленькое нечто, мелкий бес, вертящийся уже не только вокруг Передонова и прочих действующих лиц. На маленькие подлости, обращающиеся бедами, он искушает всех нас – ведь наступает его время. Время подмены вечных истин разменными мелочными ценностями, духовных и культурных богатств – грубыми материальными. Время ухищрённой выдачи зла за добро, время подковёрной возни, интрижек и изворотливых способов выживания. Мелкое время мелкого беса. «Были времена тяжелее, но не было подлее», - всё чаще звучит эта фраза. Впрочем, наверняка были. Возможно, мы склонны драматизировать, поскольку живём лишь в своём времени и никакого другого, по сути, не знаем. И всё-таки налицо искушения, доселе невиданные. Передонова раздражает церковная обрядность, ход службы и вид священства, но он упорно ходил в церковь – ведь так было заведено и положено. Нынче во многом это попросту модно, престижно, респектабельно – при сохранившемся непонимании службы. Герой Сологуба, любивший наказания, не применял их по национальному признаку – у нас чуть позднее пойдут, увы, поощряемые и определённой частью духовенства погромы, а ныне мы будем жутко кичиться – нет, не своими корнями и истинной любовью к Родине, а чернозёмом с луком или, напротив, пальмами с пепси-колой. Развращённому учителю хотелось видеть в одном из учеников девицу, а нам откровенно пропагандируют всяческие «меньшинства» и новые ориентации. Передонов по-своему обожал жизнь – его, пусть больная, пусть одержимая, но всё же куда-то зовущая идея тому лучшее подтверждение.

Наше время произвело обилие людей, не стремящихся ни к чему, разочарованных, опустошённых и во всём разуверившихся. Борьба с ханжеством вылилась в распущенность и вседозволенность, просвещение блеснуло утончённым развратом. Декаденство Серебряного века в «веке пластмассовом» выпятилось грыжей упадничества. И неспроста рефреном в начале пьесы проходит словесная перекличка с героями «Чайки». Изображающая чеховскую Заречную Наталья (М. Антипова) задаётся сюжетным вопросом: а что же будет через двести тысяч лет? Тройственная связь, тройная игра обрывается ответом оппонента: «Ничего не будет». К счастью, минули не тысячи лет. Даже не двести – всего сто.

И вот в существующем с конца 1987 г чертановском театре, где не раз обращались к Достоевскому, Гоголю, Толстому, вновь вспомнили о классике. Простившись со знаменитостями величины А. Негребы, художественный руководитель «Малой драматической» А. Титов отважился на Сологуба. И, найдя множественные созвучия, прекрасно поставил – как раз ко времени. Превратности и пороки прошлого помогают увидеть нынешние. Передонов, раздражаемый церковным интерьером, готов рвать ризы и ломать священные сосуды, – не из этой ли необъяснимой злобы (точнее, порождённого чем-то таинственным, бесовским, тёмным остервенения) выползли впоследствии погромы храмов, убийства священников, поругание икон. Ощущение чего-то неясного, зыбкого, смутного вообще овеивает роман и пьесу – что-то будет… Что-то со всеми нами вскоре будет, – но что? Что ждёт самого Передонова, в конце концов, по припадку совершившего убийство единственного друга! И всё-таки превративший ради навязчивой сверх идеи собственную жизнь в существование с постоянной оглядкой на воображаемых неприятелей, герой Сологуба, болезненно одинокий, к одиночеству не стремился. Были друг Павел (О. Демидов), сожительница Варвара (Е. Антонова) и хотя бы чуть-чуть отрывавшая его от земли Наташка. В конце концов, были надуманные благотворители и соперники. Мы же всё чаще сами отрешаемся от общности, предпочитаем мнимую независимость и самостоятельность, а, по сути, избираем крайний индивидуализм, эгоизм, одиночество. Мы переходим от общества отдачи к обществу потребления. А Передонов? То ли окончательно предавшись тьме воображаемой власти, то ли полностью подпав под власть дьявольской тьмы, свой выбор он сделал. Нам необходим свой – желательно более правильный. И время ещё есть. Посещение «Малой драматической труппы», их версия «Мелкого беса», думается, очень облегчит поиски...