«Актерская зараза» привела юного Андрея Смолякова в подвал на улице Чаплыгина. Там в то время заваривала кашу компания во главе с Олегом Табаковым. И в свои 18 лет Андрей вкусил нектар славы после нашумевшего «Маугли». Но театр в «подвальчике» (актеры не любят, когда говорят «Табакерка») благополучно прикрыли. Слава богу, это дела давно минувших дней. А нынешние – это блистательные роли и в «подвале», и во МХАТе, и в кино. Смолякову везет: он стал первым актером труппы в статусе «трагика», о чем сам весьма иронично отзывается. Сейчас он репетирует роль Хлудова в булгаковском «Беге», который ставит режиссер Елена Невежина. Премьера назначена на 27 и 28 декабря.
– Вы почти как Илья Муромец. Сидели до 30 лет на печи, а потом ударили по столу кулаком, и все ахнули! Почему так происходит с актерами?
– Наша профессия даже не вторичная, а третичная. Актеру сложно быть кузнецом своего счастья. Нас выбирают. Молодые сейчас могут пробиться, умеют о себе быстро заявлять. А у меня другой характер, я воспитывался в советской школе в Подольске. Во мне сидит провинциальный «зажим», не люблю говорить: «Вот он я!»
Но, надо признаться, я ярко начал. Ярче просто не бывает. Со спектакля «Прощай, Маугли» началась история «Табакерки». Шум был если не на полстраны, то на Москву и мое Подмосковье точно. Однажды возле памятника Юрию Долгорукому на улице Горького ко мне подошел иностранец, ткнул в меня пальцем и спросил: «Are you Maugli?»…
Потом в моей жизни наступило затишье, простой, застой… Власти не дали в то время открыть театр, который родился на удивление естественным образом. Нашего Маугли – здорового, крепкого ребенка – просто задушили. Мы решили не расставаться, но кушать и одеваться-то было надо. Я пошел работать в другой театр, еще меня поддерживал кинематограф. Параллельно преподавал на курсе Олега Павловича Табакова. Вот сижу перед вами пацан-пацаном, а ведь и Марина Зудина, и Евдокия Германова, и Алексей Серебряков могли бы назвать меня своим учителем! (Смеется.) В нашем «подвальчике» бурлила жизнь, мы лелеяли заветную мечту, и она наконец реализовалась. В декабре 1986 года открылся театр, а через три месяца состоялась первая премьера. И я работал честно, всегда был готов, надеялся, что придет мое время.
– Когда, на ваш взгляд, наметился перелом в вашей судьбе?
– По-настоящему после премьеры «Отца» Стриндберга. Не скрою, приятно было читать в глазах окружающих: «А мальчик-то, оказывается, вон какой!»
– В вашем багаже не было слабой драматургии и тем более неудачных ролей. Вы избирательны или просто везунчик?
– У меня чутье, и оно редко меня подводило. Несколько раз отказывался от ролей, а потом только радовался за тех, кто делал эту работу. Были на этой почве и скандалы. Я, к примеру, активно отказывался от роли Актера в постановке «На дне». Меня уговаривали четыре дня, на исходе которых я увидел нечто, чего раньше никогда не видел… Недоброе лицо нашего художественного руководителя. У Табакова было выражение гневное и чуть обиженное. Я все понял. Но продолжал считать это назначение бредом. Бред продолжался на репетициях. Я не понимал, чего хочет от меня режиссер Адольф Шапиро. Однажды на репетиции я разделся до плавок и спросил: «Как вы думаете, может такой ладно сколоченный молодой человек играть опустившегося и спившегося Актера?!» Я понимал, что в очень талантливом спектакле, где все играют хорошо, будет одна белая ворона – я. Все махнули на меня рукой, и даже Олег Павлович смирился с тем, что у Смолякова будет провал. На одном из прогонов у меня была дичайшая мигрень, и случилось удивительное. Что-то произошло. Я понял, что это мое состояние – та самая тропинка в роли, которая выведет к успеху. На следующий прогон я тоже вышел «больным»...
– Вы сентиментальны?
– Когда наши спортсмены на Олимпиаде выигрывают, плачу. Значит, сентиментален.
– Как чувствовал себя сентиментальный Смоляков в шкуре Кудлы из фильма «День рождения Буржуя»?
– Это страшно интересно: бродить по лабиринтам человеческих заблуждений! Положительного героя «мажут» двумя красками, а для отрицательного – целая палитра. Играть это – подарок для артиста. Кудла любит, и поэтому зритель прощает ему все 28 трупов.
– Не боитесь, что наклеят ярлык негодяя?
– Это может произойти только в кино. В театре я, надеюсь, пригожусь на разные роли. Хотя я и боюсь клише. После «Отца» в газетах писали: «Последний русский трагик» (смеется). Режиссер «Лицедея» Миндаугас Карбаускис на репетициях веселился: «Поиронизируй над собой, великий трагик!»
– Классические театральные трагики имели у себя за плечами трагическое прошлое. Если его не было, выдумывали.
– Я не из тех. Родился в Подольске, был «взращен» мамой, учился на «отлично», имел 15 приводов в детскую комнату милиции, был неплохим спортсменом и умел драться с кольями «стенка на стенку». Когда в человеке есть подобный «замес», он может что-то предъявить.
– «Лицедея», где вы сыграли актера Брюскона, одержимого идеей театра, критика захвалила.
– В успехе прежде всего виноват режиссер Миндаугас Карбаускис и австрийский драматург Томас Бернхард. Ставить его пьесы у нас никто не решался, потому что сделать это почти невозможно. В пьесе, например, по два слова на строке – то ли стихи, то ли столбики – и 360 страниц такого монолога. А отчаянный, въедливый Карбаускис был озарен этой идеей. У него глаз горел! «Не будете играть, Андрей, не буду ставить!» К весеннему Чеховскому фестивалю мы планируем с ним выпустить другую пьесу – «Синхрон» Хюрлимана.
– Мне кажется, что в спектаклях «На дне» и «Лицедее» в ваших героях выражается вековечная тоска и счастье всех актеров земли…
– Я не виноват, что у меня глаза такие…
– Многие актеры жалуются, что их жизнь сконцентрирована только на театре.
– Мы все люди «ушибленные». Когда собираемся больше двух, то разговоры только о профессии. Расскажу самый жуткий случай из моей жизни. Хороню отца. Стою у гроба, и у меня начинают трястись коленки так, как никогда не тряслись. Целую отца в лоб, а сам думаю: «Запомни про коленочки, пригодится!» Прошло десять лет, и в работе над «Отцом» я вспомнил это состояние…
– Вы должны еще выйти на сцену в премьере «Бега». От роли Хлудова, надеюсь, не отказывались?
– Отказывался. Поначалу. Срабатывал инстинкт самосохранения. Мне казалось, что этого мне уже не нужно. К тому же я решил, что пора кончать с суицидной тематикой: Ротмистр у Стриндберга, Актер у Горького, Брюскон в «Лицедее», еще и Хлудов – это уже перебор! Повторов зритель не прощает. И во мне слишком велико преклонение перед Дворжецким-Хлудовым в фильме Алова и Наумова. Его удивительные глаза повергали меня в детстве в какое-то неистовое восхищение. Мне с Дворжецким не хочется соревноваться.
– И что же вы будете играть?
– Пока нет определенности. Но я скажу так: мой Хлудов – человек, который держит высокую планку профессионального военного. Слишком высокую – он должен держать ее даже тогда, когда все вокруг рушится. А я так не люблю нечистоплотности, необязательности, ненавижу бабское и базарное в мужиках!
