«Снегурочка» изначально была отнесена к разряду экспериментов, для которых и строился открывшийся этой премьерой филиал Большого театра. Однако «эксперимент» – слово с двойным дном. Обещает новизну, но, одновременно, и индульгенцию на будущее, которая простит все грехи, если вдруг что-то не получится. Риск двойной, а рисковать ГАБТу давно необходимо.

Найти подход к «весенней сказке» очень непросто: довольно сложно соединить язычество с натуралистичным бытом. Тут-то и споткнулись постановщики: каждый «экспериментировал» про свое заветное (режиссер – про христианскую соборность, сцено­граф – про декорации Рериха, другие – про что-то непонятное). Заготовленные видеопроекции, похожие на заставки персональных компьютеров, вносят некое оживление в монотонное течение действа. Но художник по костюмам и хореограф показали редкие образцы уродства и вульгарности. Танец скоморохов, напомнивший о лагерной самодеятельности, лучше не вспоминать вовсе.

Но рыба гниет с головы, и приговор «Снегурочке» подписывают несостоятельность режиссера и предельно прозаичная, основанная на топорных контрастах «тихого» и «громкого» музыкальная трактовка дирижера Николая Алексеева. Который к тому же не смог добиться одновременного вступления инструментов и допустил расхождение оркестра с певцами и хором.

Многие артисты кажутся в спектакле чужеродными телами. Комично выглядят «африканские» страсти у расфуфыренной матроны Купавы, какой она получилась у тяжеловесной Елены Зеленской. Красивым, но очень уж слабым баритоном поет по-обломовски вялый Мизгирь Андрея Григорьева, а от Снегурочки Елены Брылевой не исходит ровно никакого излучения, кроме сомнительного нафталинного запаха. Лель в неказистом женском платье напоминает купчиху после бани и поет скрипучим голосом Ирины Долженко. Ревет, как буйвол, Мороз Валерия Гильманова, и все равно его не слышно. Царь Берендей просто стоит и докладывает о происходящем, но это не мешает приглашенному Михаилу Губскому петь ярче и вдохновеннее всех вместе взятых. Вокальный итог спектакля наводит на грустные размышления: русской вокальной школой утеряны многие составляющие, в том числе искусство посыла звука. Зато вполне отчетливо слышен шепот суфлера.

Высидеть эту серую скуку – дело мужества и терпения. Кажется, Большой театр вконец разучился ставить свое, родное, национальное – русскую оперу, воплощением и носителем которой обязан быть по определению. Делать спектакли в старой музейной манере уже невозможно, а по-современному еще не научились. Западные оперы удаются гораздо лучше.