В 1995 году Трелиньский неожиданно приходит в оперу. Первым его опытом в этом жанре стала постановка авангардной камерной оперы Эльжбеты Сикоры «Сердцедёр» по мотивам романа Бориса Виана сначала в Варшаве, а затем в Париже. Потом была «Мадам Баттерфляй», которую Пласидо Доминго назвал лучшей из всех виденных им постановок оперы Пуччини. Доминго добился, чтобы спектакль Трелиньского был перенесен на сцену Вашингтонской оперы.
Мы беседуем с Мариушем Трелиньским в Варшаве в перерыве между репетициями оперы Моцарта «Дон Жуан». Это совместная постановка с оперным театром Лос-Анджелеса.
– Почему вы, успешный кинорежиссер, вдруг занялись оперой? Нашли в этом загадочном жанре что-то особенное?
– На моем счету четыре кинофильма и пять оперных постановок – так что называть меня кинорежиссером, работающим в опере, уже не надо. В оперу я пришел потому, что этот жанр отвечает моему пониманию искусства. Очень многие люди путают искусство и реальность. Смотрят на картину и пытаются отыскать реальные черты в том, что нарисовано. Для меня же важно показать, что искусство искусственно, нереально. А опера – это высшая точка искусства, самое искусственное из искусств.
– Каково ваше оперное кредо?
– Первое и главное – это форма. Когда мы приходим в оперу, то прежде всего видим, что люди поют вместо того, чтобы разговаривать. Нужно понять, что сейчас будет происходить нечто совершенно условное. Режиссеры, которые пытаются воссоздать на оперной сцене реальность, – безумцы. Второе – это время, в котором мы живем. Еще не так давно казалось, что опера застыла, что в ней в течение 150 лет ничего не происходило. Менялось все: фотография, живопись, показы мод, а опера все это время была изжившим себя умирающим жанром. Шекспира уже давно не ставят в костюмах елизаветинской эпохи, с этакими огромными воротниками-жабо. А меня до сих пор спрашивают, почему в моем «Онегине» на сцене нет самовара…
– У нас в таких случаях говорят о нетрадиционной постановке. Мол, в этом «Онегине» не варят варенье...
– Чайковский написал ноты, и всё! Моя обязанность – придать всему этому современную стилистику, доказать, что опера жива. 99% оперных либретто – это наивные и глупые истории, если трактовать их реалистично. Но если мы посмотрим на них как на притчу, на миф, то поймем, что в этих простых рассказах таятся глубинные вещи. Это касается и «Онегина», хотя, конечно, опера Чайковского относится скорее к счастливому 1%.
– Какова мифологическая основа «Евгения Онегина»?
– «Онегин» в моем понимании – это повесть об утраченном рае. Онегин потерял умение любить. Он не может ответить на чувство женщины и уничтожает ее, убивает своего друга. Это история человека, который не умел любить, разрушал все, к чему прикасался, и в конечном итоге разрушил самого себя.
Во всех нас изначально живут любовь, красота, нежность. Но в какой-то момент зубчики шестеренок перескакивают, и что-то ломается. Мы ставим барьеры, которые отделяют нас от других людей. Я воспринимаю это как изгнание из рая. Если мы посмотрим на «Онегина» в таком свете, то это и будет вечная история. Она случилась почти двести лет назад и через тысячу лет повторится снова.
– Ваш спектакль производит необычное впечатление. Он лишен бытовых подробностей, которыми так дорожат на русской сцене. Но его нельзя назвать и чужеродным, в нем есть какие-то неясные отголоски русской культуры.
– Я не русский и не могу воспроизводить на сцене русский быт. Для меня Россия – это и березки, и искусство Родченко. Элемент «русскости» – в мелких деталях ушедшей эпохи. Я против того, чтобы помещать оперу непременно в контекст первой трети XIX века с ее аксессуарами. Потому что так ситуация становится глупее, чем думал об этом автор. Сегодня мы совершенно другие люди. Если бы Чайковский знал нас сегодняшних, знал, каким образом мы мыслим, может быть, его рассказ был бы более изощренным, многозначным.
Меня восхищают в пушкинском романе интеллектуальные игры между автором и его героем. А в опере этого мотива нет, только амуры: любит – не любит. Мне захотелось ввести в свой спектакль нового героя. Может быть, это просто рассказчик, может быть, старый Онегин, может быть, сам Пушкин. Все происходящее он видит как бы в ретроспекции. Когда он вспоминает знакомство Онегина с Татьяной, он уже знает, что скоро она напишет ему письмо. Как будто бы старый Онегин получил возможность вернуться в свое прошлое и еще раз кадр за кадром пересмотреть свою жизнь. И сказать: вот здесь я убил Татьяну, ее чувства. Вот тут я поступил подло по отношению к Ленскому. И пытка этого рассказа становится еще более мучительной.
15 декабря – «Король Рогер» Кароля Шимановского
17 и 18 декабря – «Страшный двор» Станислава Монюшко
20 декабря – «Евгений Онегин» Петра Чайковского
Дирижер – Яцек Каспшик
