– Елена Юрьевна, вы говорили, что ваша мама тревожилась, когда вы плакали над книгами и фильмами…
– Мама беспокоилась, что я вырасту слишком ранимой и не выдержу ударов судьбы. Поэтому она была со мной часто очень жесткой – так, ей казалось, легче меня сберечь для будущего. Но… не уберегла (смеется). На самом деле все оказалось проще. Человек, хоть раз испытавший радость творчества, уже никогда не откажется от этой радости. А творчество – это всегда открытость миру, сочувствие, «переживательность».
– Других вариантов судьбы жизнь не предлагала?
– Я в детстве очень любила танцевать и хотела заниматься балетом. Но мне до определенного возраста не позволялось не только танцевать или бегать, но даже много ходить. Причина – болезнь, которая тогда называлась «порок сердца». Потом эта нереализованная энергия начала меня сжигать, и я все время рвалась танцевать. Но упустила время. Поэтому пошла в одну из казанских драматических студий. Там я почувствовала вкус к театру. Однако педагог сказала, что артисткой мне не стать из-за картавости. Но я же Козерог, а они упертые! Ходила, рычала изо всех сил и наконец научилась выговаривать «р». Правда, только к шестому классу.
– Вы решили стать актрисой и поехали в Ленинград поступать в ЛГИТМиК?
– Я поехала к бабушке, потому что мы по маминой линии питерцы. Папа окончил Институт водного транспорта, и семья оказалась в Казани. Для мамы это было настоящей ссылкой. И я очень любила Питер, мы всей семьей мечтали о нем, как чеховские сестры о Москве. Воспитывали меня строго, по-питерски: никаких гуляний, никаких школьных вечеринок. К тому же меня кто-то сбил с толку, сказав, что актриса должна быть умной (смеется). Я много читала, в том числе специальную литературу. У меня была замечательная учительница по литературе – колоритная башкирка с постоянным мундштуком в зубах, фронтовичка. Она за год натаскала меня по живописи, музыке и литературе. Мы вместе ходили в консерваторию, и я со своим непрофессиональным слухом могла по первым нотам определить, чья музыка звучит. Все это мне потом здорово пригодилось. Если человек сам не создает свой духовный мир, он теряется, он одинок.
– Какими были ваши студенческие годы?
– Первый раз я пришла в театральный институт еще в девятом классе для того, чтобы узнать условия приема. Готовилась заранее… Там я наткнулась на двух волосатых юношей, которые стали морочить мне голову, говорить что-то о храме, о таинстве искусства, таскать меня по аудиториям. Потом пригласили есть мороженое. Я им честно о себе рассказала, читала свои стихи. Когда прочла, один из волосатиков (позже оказалось, что это Миша Боярский) сказал, что меня пора отвозить к бабушке. Что они и сделали. На следующий год, когда я поступила, мы столкнулись с ним в дверях. С тех пор дружим. Он женился на моей самой близкой подруге и сокурснице Ларисе Луппиан.
– Помнится, вы сетовали, что ваш педагог Игорь Владимиров пытался наклеить на вас ярлык определенного амплуа.
– Так происходит со всеми режиссерами. Когда ты уверенно чувствуешь себя на сцене и нравишься зрителям, режиссеры невольно начинают использовать твой образ.
– В Ленкоме было так же?
– Да. Я двадцать с лишним лет считалась молодой героиней, и когда этот период естественным образом закончился, Захаров просто не знал, что со мной делать. При всем его уважении и хорошем отношении ко мне. Он и сказал мне об этом честно, добавив, что поддержит любую мою идею. Так в Ленкоме возник спектакль «Две женщины» по пьесе Ивана Тургенева «Месяц в деревне», где я играю Наталью Петровну. Я привела в театр режиссера Мирзоева и художника Каплевича. Захаров нас поддержал.
– Это делает ему честь. Захаров нечасто приглашает чужаков…
– Конечно! Сейчас наш театр настроен на молодежь. И я когда-то пришла на главную роль прямо со студенческой скамьи. Почему бы так не сделать другим?
– В жизни актеров всегда властвует его величество случай?
– Это сложная тема. Надо понять, что такое случай, что такое подготовка к нему и что такое готовность. Есть вещи, которые невозможно просчитать… Я хорошо помню, как мы с Колей Караченцовым сидели в репетиционном зале и прослушивали материал к спектаклю «Юнона» и «Авось». ошлись в одном: играть-то в сущности нечего… Действительно – «прибежала, убежала, а он умер»… Я никак не рассчитывала, что роль Кончитты принесет мне определенную известность.
Но в «Юноне» была тема! И она, наверное, совпала с какой-то моей внутренней верой. Я верю в то, что без сильных эмоций очень сложно существовать в искусстве. Я верю, что существует любовь и верность. Я это знаю наверняка, потому что моя питерская бабушка, которой сейчас девяносто, осталась одна в 26 лет. О том, что деда расстреляли, она узнала только в 53-м… Я знаю много других женщин, которые, как и Кончитта, верили, ждали, не выходили замуж, будучи красивыми и сильными. Почему-то, когда такое показывают на сцене, многие ставят это под сомнение.
– Как воспринимали спектакль за границей?
– Во Франции нас принимал Пьер Карден. Было очень красиво, горели свечи. А потом я мерила разные наряды в его магазине. При этом считала свои грошовые командировочные. Когда он это понял, то велел все, что я мерила, завернуть и преподнес мне в подарок. Серьезным испытанием стали для меня гастроли в Нью-Йорке. Тогда шел разговор, что я старею и меня пора менять. Перед поездкой устроили конкурс на роль Кончитты. Все молодые актрисы пошли пробоваться. Дело доходило до того, что меня останавливали и спрашивали, где, мол, тут конкурс. Я показывала… И все же поехала я. Это были мои последние и очень шумные гастроли. И был успех! Несмотря на то что этот спектакль не шел за модой. Он назывался рок-оперой, но не был ею. Просто в нем была атмосфера: свет, музыка, душа, молитвы…
– Вы так же трепетно отзываетесь и о своей Мирре из спектакля «В списках не значился».
– Эта роль требовала исповедальности, высокого эмоционального напряжения. Во время спектакля у меня поднималась температура. На спектакле однажды присутствовал Патриарх. Он благословил его и сказал, что это самый святой спектакль о войне.
– Как вы познакомились с Владимиром Мирзоевым?
– Его работы мне всегда нравились. Видела их еще в ДК им. Зуева, до отъезда Мирзоева в Канаду, когда он еще работал в Театральных мастерских. А теперь мне по душе идти вместе с ним по острию ножа его необычной формы и наполнять ее декоративность серьезным содержанием.
– Чувствуется, что вы любите порезвиться в его хулиганских «Двух женщинах»! Но при этом не позволяете себе перейти грань хорошего вкуса.
– Не знаю… Во всяком случае, пока никто еще не ругал. Наверное, есть какая-то питерская осмотрительность. Это как с одеждой. Чтобы одеваться смело, нужен особый вкус. А если его нет, нужно одеваться осторожно.
Про мою питерскую «рафинированность» мы даже спорили с Захаровым. Он мне советовал пойти и послушать, как разговаривают подмосковные девчонки у метро. А я ему говорила, что пусть эти девчонки приходят в театр и послушают, как говорят актеры. Стиль и мода могут меняться в разных направлениях. Скоро в моде будут чистота, девственность и нежность.
…Но вернемся к «Двум женщинам». Один мой знакомый сказал: «Глаза закрою – вроде Тургенев…»
– …А открою – Кафка?
– (Смеется.) Почти. Когда Мирзоев мне сказал, что вот есть такая хорошая пьеса для меня – «Месяц в деревне», то я согласилась вяло. Нарисовала в воображении все эти шали, беседки и качалки… Володя возразил: «Ты представь меня и Каплевича и поймешь, что никаких шалей не будет».
– Вы могли бы сравнивать Ленком 70-х и нынешний?
– Ленком тогда существовал «вопреки». В 70-х по семь раз не принимали спектакли. У Захарова болело сердце, ему приходилось идти на ужасные компромиссы. Мы были не лицедеями, а почти рабами. У нас не было ощущения, что мы звезды, что мы сильны и все можем. Сейчас в связи с 20-летием спектакля я читаю восторженные слова о нашей «Юноне» и думаю, где же эти авторы были раньше. Если бы я знала, что я такая, то «люкс» себе в гостинице просила или хотя бы машину к подъезду (смеется). А я все ждала, что меня заменят… Мы были другими.
