Теперь Константин Райкин рассказывает нам о планах театра, и уже сейчас заметно, как он увлечен Островским, собственной постановкой классической пьесы «Доходное место». Кажется, он готов говорить о любимом драматурге часами.
– Начнем с главного. Москва замерла в ожидании спектакля Владимира Машкова«Собачье сердце», где вы сыграете Шарикова.
– С «Собачьим сердцем» у нас временные проблемы. Кто-то в прессе выдумал, что спектакль выйдет в этом сезоне. Он выйдет даже не в начале следующего. Машков – человек востребованный и с точностью не дружит. У него сдвинулись кинопланы, и мы тоже вместе с ними «поехали».
– Вас такая ситуация раздражает?
– Я к этому готов. Ни один из моих режиссеров не соблюдал намеченный первоначально срок. Разве можно надеяться, что Роберт Стуруа поспеет к сроку? Поэтому я готов ко всему, имею наготове другие проекты и других режиссеров. От сильной затяжки с «Гамлетом» Стуруа мы выпустили спектакль «Жак и его господин», который открыл режиссера Елену Невежину. В этом сезоне промежуток между «Доходным местом» и началом репетиций «Собачьего сердца» выпустит спектакль Юрий Бутусов – петербургский режиссер, который сделал у нас «Макбетта». Я предложил ему себя в качестве артиста в пьесе, название которой пока не открываю. На малой сцене Игорь Войтулевич, автор нашего спектакля «Лев зимой», поставит комедию Хуана Хосе Алонсо Мильяна.
А первой премьерой «Сатирикона» в новом сезоне, в марте месяце, станет моя постановка пьесы «Доходное место», где сыграют Денис Суханов, Григорий Сиятвинда, Юрий Лахин, Алексей Якубов. У этого спектакля есть спонсор. Не буду говорить о нем много, но скажу загадочно: есть такой потрясающий мужской парфюм Sergio Nero…
– Костюмы Марии Даниловой к «Доходному месту» не соответствуют времени действия в пьесе Островского. Почему?
– Они по возможности безвременны. Нет вульгарного осовременивания, но нет и этнографической точности. Островский ведь сегодня кажется зрителю скучным, не правда ли? Островский – это чаепитие, это вот та-а-акое разгова-а-а-ривание. А на самом деле – замечательный драматург, которого обычно в театре «топят» в бытовых деталях. Это очень затрудняет восприятие. Быт «скушнит» Островского. А он замечательно пишет о том, что происходит между людьми, об их страстях. И секрет в том, что между людьми происходит во все времена одно и то же. И через четыреста лет перестанет быть важным, в чем ходили герои Островского, из чего они пили чай, как нам сейчас неважно, в чем ходили герои Шекспира. Уже сегодня мы должны ставить Островского свободно. Оказывается, что быт – это то, что разъединяет времена, то, что нас разъединяет с Островским. Разве непременно нужно Мольера играть в париках? В этом ли суть?
– Вы впервые ставите Островского. Раньше вам мешали эти самые штампы?
– Наверное. В свое время таким же далеким казался Шекспир: какие-то старинные короли, не имеющие никакого отношения к нам. Дребедень, скушнятина! А на самом деле Островский очень живой мускулистый автор – там все время что-то происходит, нет «разговаривательных» сцен – люди конфликтуют, соперничают, добиваются чего-то! В «Доходном месте» Островский рассказывает о принципиальнейшем столкновении жизненных позиций. Он пытается разобраться в истинных и мнимых ценностях. Что такое коррупция души, продажа души. Какая это постепенная, незаметная вещь. Как шаг за шагом дьявольщина проникает в сердце. И проникает с таким сладким напитком, как любовь.
– Раньше было принято на сцене смаковать чудесный язык Островского. Вас, кажется, такие вещи не занимают...
– Изменить строй речи в пьесах замоскворецкого цикла – значит выплеснуть вместе с водой ребенка. А «Доходное место» – это городская пьеса с городским строем речи. Здесь все жестко, деловито написано. Речь нейтральная, цивилизованная, уже европейская. Сюжет похож на «Обыкновенную историю» Гончарова – такой же дядюшка, который не понимает главного героя, и тетушка, которая его понимает. Главный герой и там, и тут – человек замечательный и слабый, ломающийся под спудом обстоятельств. И точно такая же любовь, которая постепенно превращается в обычную мещанскую историю. У Островского все сильнее, беспощадней. Драматург здесь сам отказывается от своих же «финтифлюшек», этнографических речевых украшательств, избыточности языка. Именно поэтому я иногда убираю некоторые «заусенцы», свойственные исключительно тому времени. В словах «да-с», «конечно-с», «слушаю-с» уберу букву «с». Если так на сцене заговорят, то сразу случится «переадресация» назад, в прошлое. Сейчас даже подхалимы так не говорят.
– Вы испытываете гордость за то, что создали репертуар из таких некассовых согласно стереотипу авторов, как Эжен Ионеско, Айрис Мёрдок, Милан Кундера? Обычно такие имена пугают худруков.
– Для меня ясно одно: на большой сцене классика кассы не делает, если ее не ставить живо. А когда ставишь живо, «Сатирикон» начинают обвинять в том, что здесь делают спектакли для всех. Убейте меня, но я всегда буду ставить для тех, кто в зале, для полного зала. Буду воевать за зрителя и стараться добиться своего. Я знаю нескольких очень хороших режиссеров, смотрю с удовольствием их спектакли, но точно никогда не позову их к себе: потому что они не могут сделать нескучный спектакль на большой сцене. Тех, кто умеет делать классику на большой зал нескучно, – единицы. Я за такими охочусь. И сам хочу стать таким.
– С середины октября в Москве будут идти три ежедневных мюзикла, в феврале к ним прибавится четвертый. Не боитесь потерять зрителя?
– Мне это не кажется проблемой – раньше говорили, что от театра людей отвлечет кино, видео, рестораны, телевидение. Мюзикл – шумный, костюмный жанр, на который, конечно, все ринутся. Потом надоест. Из традиционных театров публика никуда не уйдет, если останутся качественные спектакли. А качество в искусстве, на мой взгляд, – это когда тебя понимают. Театр должен быть эмоциональный, демократичный, чтобы составить конкуренцию эмоциональному, демократичному мюзиклу. А еще в мае начнутся огороды – и это будет посильнее мюзиклов.
– История вашего «Сатирикона», на сторонний взгляд, распадается на два периода. Первый – до 1994 года – период «накопления славы», привлечения зрителя. Второй – смена режиссуры, сильный, умный репертуар, появление плеяды новых актеров… Почему произошел перелом?
– Ну что сказать? Организм растет. Был мальчик, стал юноша, потом зрелый мужчина. Это нормально. Весь вопрос – в прозорливости наблюдателя, который может в мальчике прозреть красавца, а может и не прозреть. К нам обычно такое отношение: «Вот из этого, маленького, слабенького, выросло ТАКОЕ?! Как так? Когда это случилось?» А просто надо было раньше замечать! В 1994 году Петр Фоменко поставил у нас «Великолепного рогоносца». Сам факт прихода сюда Фоменко был шоком для театральной общественности. Как он мог туда пойти? К «этим»? И Юру Бутусова сейчас тоже спрашивают: «А как вам работалось с артистами, которые до этого никак себя не проявили?» Как не проявили? Суханов, Сиятвинда! На «Макбетта» реакции были примерно такими: «Черт! Опять нескучно! Ну когда уже будет, наконец, глубоко?!» То есть глубоко – это когда скучно. Для них глубоко – это когда все ушли, когда они одни только в зале останутся. Те, которые понимают. У Питера Брука есть фраза: «Дьявол – это скука». Я с ним согласен. Пусть лучше меня кто-то называет поверхностным и искусственно возбуждающимся, но я не позволю себе быть скучным. Поэтому прошлым сезоном я очень доволен – и «Макбеттом», и «Тодеро», и «Геддой Габлер». Все три работы были результативны. Хотя и страшно было такую головоломку, как «Макбетт» Ионеско, ставить на большой сцене.
А на самом деле общественное мнение – вещь неповоротливая. Я вас уверяю, скоро будет неприлично говорить, что «Сатирикон» – танцующий театр. А еще позже мы станем образцом качества. И это тоже будет по-своему плохо.
– После выпуска «Синьора Тодеро» несколько критиков, не сговариваясь, написали, что Райкин стал первым актером России. Что вы почувствовали?
– Это приятно. Вообще нравится, когда критики пишут обо мне хорошо, и это естественно. Внутри нас всех есть маленький честолюбивый человечек, которому чрезвычайно важны награды, слова, первые места. И во мне тоже есть такой маленький котенька Райкин, который сам о себе накапливает статейки. Пускай дети читают. Но есть во мне и другой человечек, и, надеюсь, этот поважнее маленького честолюбца. Поэтому я спокоен. Очень талантливая поэтесса Вера Павлова недавно сказала: «На Парнасе конкуренции нет. Конкуренция начинается ниже». С самим собой у меня профессиональные отношения. Я сам себе приношу кучу забот. У меня к себе серьезный счет. И он не оплачен. Не оплачен моими умениями. Потому что я не умею всего того, что хочу уметь.
– А как вы оцениваете свою работу в «Тодеро»?
– Да не буду я ничего оценивать! Я просто люблю играть, у меня там куча разного рода боязней. Вся моя работа состоит из опасений. Смотрю на свой контрабас и понимаю, что не могу уже играть на нем так же хорошо, как на премьере «Контрабаса». Вот поменял струны и стало полегче. Иногда я просто-напросто отвратительно играю. Не на контрабасе! Как артист играю плохо. У меня несколько раз были такие провалы! Стыдно! «Контрабас» на гастролях в Александринке, например, – весь спектакль приспосабливался к этой легендарной сцене. А написали, что было неплохо!
