- Вы приступили к работе над ролью Мефистофеля в новом спектакле Юрия Любимова. Не боитесь играть роль дьявола?
- Если на сцену может выйти Иисус Христос, то играть хромого мелкого беса сам Бог велел. Ни в одной богословской книге не написано, что запрещено играть чертей. Во-вторых, все зависит от концепции произведения. Мефистофель у Гете не противопоставляет себя Богу. Он даже испрашивает у Него полномочия на свои дела. Другое дело, что есть опасность "подскользнуться" в этой роли (и в прямом смысле слова тоже), тогда могут сказать, что тебя за это Бог наказал. Но все это чепуха. Если ты готов увидеть Божий помысел, никакая бесовщина тебе не страшна.
- Известно, что актеры в "Фаусте" будут бить степ. Ваш Мефистофель тоже?
- Степ в спектакле будут бить те, кто это умеет делать. Мне уже поздно учиться, поэтому у меня будут только легкие элементы в пределах моих возможностей. Степ – не более чем элемент театральности, которая не отменяет содержания, философии произведения, глубины человеческих отношений.
- Что Вы думаете о сегодняшнем дне Театра на Таганке? Почему, на Ваш взгляд, театр утратил свое былое лидерство в Москве?
- Театр на Таганке – это одновременно и эстетический, и политический, и общественный феномен, аналог которого до сих пор не появился. Это может нравиться, может нет, но театр вообще утратил свое положение "властителя дум и душ". Ни один живой организм, в том числе и театральный, не может оставаться неизменным в течение сорока лет. Многие люди перестали ходить на Таганку и стали ходить к Петру Фоменко. Я их понимаю, хотя мне это больно. Наш зритель перекочевал в другой театр, но кто-то пришел и к нам. Я могу смело говорить о наших бедах. Но если об этом будет говорить кто-то другой, я найду в ответ столько же возражений.
- Недавно Вы сыграли в еще одной премьере Театра на Таганке – "Докторе Живаго". Это новая редакция старой работы Любимова. Вы по-прежнему играете роль доктора? Что изменилось в постановке?
- Сегодня наш спектакль стал трагичнее, в нем зазвучали пронзительные апокалиптические ноты. Впервые доктора Живаго я сыграл сразу после того, как Любимов, вернувшись на родину, восстановил запрещенного ”Живого” Бориса Можаева. Кузькин, герой ”Живого”, – простой крестьянин, “человек от сохи”, а Живаго – поэт, интеллигент высшей пробы. Вся моя жизнь в Театре на Таганке укладывается между этими ролями: от Живого до Живаго.
- Ваша любимая роль?
- Самая дорогая и любимая роль – Глебов из ”Дома на набережной”. Особенно в тот период, когда он игрался после отъезда Любимова и театр был пуст, без хозяина. В этой работе была "особая душа". В кино любимая роль – Моцарт в фильме Михаила Швейцера “Маленькие трагедии”. Когда Швейцер пригласил меня сниматься, то разрешил без кинопроб выбрать любую роль. Я выбрал Сальери, но Швейцер настоял на Моцарте.
- Ваш новый двухтомник "Таганский дневник" стал весьма читаемой в театральной среде книгой. Вам никогда не хотелось все бросить и заниматься только литературой?
- Мне уже советовали это сделать, когда вышла моя первая повесть. Но кто-то из классиков сказал, что если мужик один раз вышел на сцену, то его оттуда и колом не вышибешь.
- Вы не только пишете книги, но и сами продаете их в театре.
- Во-первых, я получаю деньги за свой труд, а во-вторых, для меня это игра. Поначалу мне сложно было встать самому за прилавок, но потом заинтересовал сам процесс. Особенно я люблю продавать книги, когда идут репетиции. У меня рядом на прилавке лежит текст роли, который при этом замечательно запоминается. Возникают интересные наблюдения, актерские приспособления, интонации, и при этом я что-то успеваю записывать.
- Что чаще всего приходится слышать?
- Об этом я даже могу отдельную книгу написать. Меня же сначала не видят, смотрят на обложку и начинают рассуждать вслух. А потом узнают и попадают в неловкую ситуацию. Как-то подходят две дамы. Одна рассматривает мои книжки и говорит другой: “Да мне Золотухин как-то не очень…” А я стою выше и так в ухо вкрадчиво ее спрашиваю: “А почему вам Золотухин как-то не очень?” Она подняла глаза и застеснялась: ”Ой, я хотела сказать, что я Золотухина как-то не очень… читала".
- Что Вы сегодня записали в своем дневнике?
- Я вчера взял в руки “Отцы и дети“ Тургенева, перечитал свою любимую сцену – смерть Базарова и заплакал. Я обнаружил, что во мне сохранился тот мальчик, который некогда уехал из села Быстрый Исток в Москву, имея в чемодане “Отцов и детей“ и “Тёркина”. Приехав в Москву, я лет семнадцать перечитывал эту книгу и, когда доходил до смерти Базарова, всегда плакал. Но однажды я не заплакал. И понял, что разрушаюсь. В нашей профессии это саморазрушение заложено. Отсутствие собственного человеческого опыта вынуждает тебя проводить различные эксперименты над собой и над окружающими. Я давно не открывал эту страницу, но вчера прочитал и заплакал. И записал в дневнике: “Значит, я еще жив”.
