В начале декабря в прокат выходит трагикомедия Анны Меликян «Звезда», отмеченная на последнем «Кинотавре» двумя призами. Фильм — о молодежи, только вступающей в жизнь, и ее конфликте с миром состоятельных родителей. Отца бунтующего «мажора» играет Андрей Смоляков.
— Андрей, в чем суть конфликта между вашим героем — состоятельным бизнесменом и его сыном, которого играет Павел Табаков, сын Олега Павловича?
— В том, что, оказывается, большой процент молодежи хотят строить свою жизнь сами, а не опираясь на отцовское благосостояние. Они не желают жить под диктовку. «Не хочу в Оксфорд, хочу в МГУ», «не хочу в МГИМо, хочу быть геологом», «мне не нужен порше, я нормально на мотороллере поезжу», если за эти блага надо идти на компромисс с собой, со своим внутренним миром.
— Признаюсь, не очень верится в их бунт, когда они не сжигают корабли, прекрасно осознавая, что у них есть мощный тыл...
— Да, зная, что если что, через год-два придешь к папе-маме и жалобно скажешь: «Я был неправ…» Но, оказывается, среди них есть люди, которые идут до конца. Вообще, люди — существа разнообразные, и в этом их прелесть. Кому-то хочется жить в комфорте и покое, кто-то устремляется куда-то, кому-то нужно окунуться в мир приключений. Вот недавно в Боснии открыли пирамиды, которые столетия принимали за горы, и сейчас сотни волонтеров из разных стран мира приезжают туда на раскопки. А ведь могли спокойно себе сидеть дома или путешествовать по цивилизованной Европе и наслаждаться комфортом.
— Вы мне сейчас напомнили о программе колонизации Марса в 2024 году. На участие в проекте подали заявки более 200 тысяч человек, которые прекрасно понимают, что это путешествие в один конец. По-моему, это какая-то извращенная форма суицида…
— На самом деле может быть все, что угодно — от, как вы говорите, извращенной формы суицида до желания быть сопричастным великой идее. Полный спектр человеческих стремлений, желаний, амбиций, страхов, наконец. То же самое можно сказать о людях, воюющих в рядах какого-нибудь иностранного легиона: кто-то идет за идею, кто-то из меркантильных соображений, кто-то — чтобы избежать тюрьмы, кто-то просто не находит себе места в обычной жизни и так далее. Мотивация может быть самой разной.
— Возвращаясь к «Звезде», что вы-то думали про себя, пока на съемках смотрели на своего экранного сына?
— Честно говоря, в голове крутилось: «Счастливые эти ребята, им не надо преодолевать кучу препятствий. Казалось бы, иди по жизни, радуйся, что у тебя есть возможности». Наверное, нам со своими мечтами о трехкомнатной квартире трудно понять, как им, родившимся, образно говоря, во дворце, чего-то в этой жизни еще и не нравится.
— Вам-то наверняка в юности приходилось копить, чтобы что-то купить?
— А как же?! Мечтая о фотоаппарате, я долго перепадавшие мне из маминых рук деньги зарывал в земле за гаражами. А в 1977 году, получив за картину «Целуются зори» свой первый гонорар, купил маме платье, сестре — пианино, а себе — джинсы.
— Если не ошибаюсь, в Театральной студии на улице Чаплыгина, иначе говоря, в театре Табакова, а в просторечии — «Табакерке» вы впервые появились годом позже...
— Было дело. Никогда не забуду, как мы, студийцы, освобождали от угля подвал, который вскоре стал нашим театром, как унитазы мыли, и полы, и стены… Что и говорить, хорошее время было — всегда интересно создавать с белого листа. И потом, что может быть счастливее компании молодых людей, вступающих в жизнь так ярко, с надеждами, мечтами, с верой в себя? Никаких амбиций, только желание творить! Конечно, со временем этот студийный дух ушел — «Табакерка» повзрослела. Это нормально, иначе и быть не может. Как учил нас Ленин, жить в обществе и быть от него свободным невозможно. Появляются семьи, дети, их надо кормить, одевать-обувать, надо решать квартирный вопрос, тут уж не до юношеского идеализма. Хочешь продолжать идеалистическое существование — пожалуйста, максимально отрежь от себя социальные связи.
— Андрей, что-то изменилось в ощущении театра за эти 30 лет?
— Для меня театр как был, так и остался возможностью общения со зрителем, либо предостерегая его от чего-то, либо давая возможность кого-то или что-то полюбить, либо увидеть жизнь по-новому. Либо куда-то позвать… Другое дело, что изменился зритель. Он не стал хуже или лучше, он просто стал другим, прежде всего, невероятно разнообразным. И для артиста великая — и редкая — радость, когда ему удается эту разношерстную публику увлечь в едином порыве.
— Не относитесь к тем, кто посыпает голову пеплом по поводу «старого доброго советского театра»?
— Нет. Меняется время, меняется состав культурных «почв», теперь произрастают иные деревья, кусты и травы. И по этому поводу глупо сетовать, так же как страдать, что ушли в прошлое тяжелые эбонитовые телефоны. Не надо бояться, что уходит что-то нам дорогое. Это естественный процесс, с этим надо только мириться, как и мириться с собственной старостью, дряхлением. Что-то отмирает, чтобы потом возобновиться в иной форме. Так и театр: сегодня возникают другие его формы, смещается угол, точка созерцания, но главное-то заключается в том, что театр не умирает. Он, вслед за зрителем, становится более разнообразным…
— Вы как зритель всеядны?
— Да, абсолютно. По мне так всякое талантливое — это здорово. И я эти впечатления стараюсь сохранять в себе как можно дольше. Вот, помню, как несколько лет назад в Лондоне посмотрел знаменитый балет «Манон» Кеннета Макмиллана, который идет бог знает сколько времени, — у меня было ощущение, что я проглотил кусочек счастья.
— Нынешней осенью в Петербурге свой спектакль показал шекспировский «Глобус». Вам, будучи в Лондоне, удалось побывать в театре, созданном по образу и подобию театра, в котором выступал сам Шекспир?
— Да, лет пять назад я там видел потрясающий «Сон в летнюю ночь», он мне потом три дня спать не давал! Тем более что тогда я вдруг понял, что как актеру мне еще есть куда расти — я пытался повторить то, что делал английский актер, изображая осла (в которого озорной эльф Пэк заколдовывает одного из персонажей комедии, ткача Основу. — «ВД»), и у меня ничего не получалось. Можно было умереть, как они там все играли — так здорово, так вкусно!
— Нам, сидя в Александринском театре, не довелось испытать зависимость от каприза природы, в отличие от зрителей настоящего «Глобуса», ведь у этого театра нет крыши…
— Да, это непередаваемое ощущение, когда ты стоишь плечом к плечу с другими, ведь там в партере нет сидячих мест, и пару тысяч зрителей, стоя впритык, следят за действием. Действительно, пошел дождь, мы все надели на себя прозрачные дождевики и ничего — смотрели. А актеры играли, правда, под небольшим навесом. И меня очень зацепило, как они легко общаются со зрителями. Я со своим английским подольской школы, конечно, отдыхал, а вот мои соседи бурно реагировали на реплики персонажей… Вот где бы я хотел попробовать свои силы! А еще я бы с удовольствием сыграл в каком-нибудь древнем амфитеатре, вроде тех, что я видел в Израиле или в Доминикане, интересно же, каково это было играть в масках, на котурнах, крича в рупор, чтобы слышали тысячи и тысячи собравшихся… Вот, кстати, к изменениям в театре — всякая эпоха вносит свои коррективы. Когда-то в древние времена главным было, чтобы зритель на сотом ряду амфитеатра услышал слово, а спустя столетия Ежи Гротовский сочинил театр, в котором видна даже ресничка актера. В театре оказалась возможной особая доверительность… Вот я сейчас вам это говорю и думаю: «Какая же у нас интересная профессия».
— Неужели никогда не приносила разочарования?
— Нет, я ее слишком люблю. И даже в 90-е годы занимался только ею, без всяких «вывихов» в сторону.
— То есть не «бомбили» по ночам?
— Да. Я работал в театре, какую-никакую зарплату получал, снимался в кооперативном кино, которого, кстати, не стыжусь, плюс какие-то концерты. Не ах были суммы, конечно, но как-то обходился. Я ведь, как многие мои коллеги, «ушиблен» своей профессией. Когда мы собираемся больше двух, то разговариваем только о работе. Так что, если бы меня спросили: «Андрей, как бы ты сам себя представил?», я бы так и ответил: «Андрей Смоляков, актер».
