Спектакль Жизнь и судьба

Поставить спектакль по запрещенному в советское время роману Василия Гроссмана Лев Додин задумал еще 25 лет назад – именно тогда, на гастролях театра в Японии, ему удалось купить крамольную книгу, вышедшую там на русском языке. В СССР она в то время была под строжайшим запретом – в 1959-м, не успел Гроссман закончить свой роман, как к нему явились искусствоведы в штатском и, предъявив удостоверения КГБ, арестовали рукопись.
Выпущенный два года назад Додиным вместе с его тогдашними студентами спектакль не потерял актуальности и по-прежнему поражает своей страшной правдой. Правдой о том, что немецкий фашизм был всего лишь искривленным отражением сталинского социализма, а советские концлагеря от немецких отличал, по большому счету, только язык, на котором надсмотрщики орали на зеков.

Огромный роман, который с великими трудами опубликовали лишь в перестроечные годы, в спектакле превратился в историю одной семьи на фоне социалистического строительства «светлого будущего». Главный герой – талантливый советский физик Виктор Штрум (), который не хочет вслед за «товарищами» подписывать ложные бумаги и быть слепым инструментом в руках всемогущего государства. Мать Штрума, Анну Петровну, во время войны отправили в концлагерь, но ее письма шли еще долгие годы и помогали ему быть нравственнее, чем все остальные. Анну Штрум играет Татьяна Шестакова – она выходит на авансцену и обращается к сыну, молит его о терпении и, по сути, учит вере и смирению. Однажды Штруму позвонит Сталин, а после – он окажется в мучительной, страшной ситуации, когда загнанному в угол ему придется выбирать между высокими идеалами и самой возможностью жить. Угрозе физическому существованию у Додина противопоставлена угроза потери себя, а трагедия одного человека становится трагедией целого мира. Сцена поделена по диагонали надвое металлической волейбольной сеткой, но в мяч здесь играют лишь дважды – в начале первого и второго актов. Все остальное время она просто делит пространство на два лагеря. И смерть матери Штрума в газовой камере, и его собственная духовная смерть этой границы не пошатнет.