Главные театры страны — Большой и Мариинский — впервые за два десятилетия устроили «обменные» гастроли. Московская труппа выступила в северной столице, питерская — на столичной: такова была идея худрука обоих театров Валерия Гергиева. После успеха «Псковитянки», Сказания о невидимом граде Китеже и деве Февронии», «Ночи перед Рождеством», «Царской невесты» Римского-Корсакова, юбиляра этого года, маэстро представил в Большом самую репертуарную русскую оперу — «Хованщину» Мусоргского. Пять показов ознаменовали дебют Гергиева за дирижерским пультом оркестра Большого. На сцене объединились лучшие солисты московской и питерской площадок, создавшие выразительные образы народной и музыкальной драмы. Надежда Травина побывала на спектакле с участием солистов Большого театра и делится впечатлениями.
«Хованщина» в Большом не ставилась уже четверть века, и ее грядущая премьера с таким мощным вокальным кастом, безусловно, вызывала огромный интерес. В Мариинском шедевр Мусоргского, напротив, не сходит с афиш: созданный еще в 1950 году спектакль Леонида Баратова с историческими декорациями Федора Федоровского может называться эталонным, классическим — так, если нужно было бы пересказывать историческое событие времен Петра Первого языком оперы. Ажиотаж подогревала и фигура маэстро Валерия Гергиева, не так давно возглавившего столичный театр: прекрасный знаток «Хованщины» и других русских эпических опер, он активно взялся за расширение репертуара Большого.
На Исторической сцене развернулась монументальная историческая фреска, чьи герои словно сошли с полотен русских передвижников. Сценическая редакция петербургского режиссера Юрия Александрова, вдохнувшего новую жизнь в спектакль Баратова, укрупнила драму действующих лиц, подчеркнула контрасты между актами, усилила акценты на массовых сценах. Намеренная театрализация (исполнители воспроизводили свои партии на грани пения и декламации), проявившаяся и в жестикуляции, и в обращении героев друг к другу, и в противопоставлении противоборствующих сил, создала ощущение присутствия в далеком времени, полного погружения в эпоху стрелецких бунтов. А панорамный вид на Москву, храм Василия Блаженного, Китай-город с его теремами и палатами — выпуклые декорации Вячеслава Окунева — лишь усилили эффект актуальности: если выйти в антракте из театра, увидишь то же самое.
Вокальный состав представлял собой, без преувеличения, оперных корифеев, каждый из которых давно уже себя зарекомендовал на лучших сценах мира. Бас Дмитрий Ульянов, бессменный Иван Хованский в родном театре Станиславского и Немировича-Данченко, в этот вечер вновь подарил свое искусство перевоплощения в самодура и любителя власти, предводителя стрелецкого бунта. Его пафосное появление верхом на коне и коронное «Спаси, Бог!» произвело неизгладимое впечатление: это был настоящий «батя», как называли Хованского стрельцы. Сын Андрей Хованский в исполнении Константина Артемьева предстал неким лирическим страстным юношей, более чутким к народу, чем его отец: вершиной его образа стала песня «Где ты моя волюшка» в финале оперы, символизировавшая участь молодого князя. Эльчин Азизов воплотил почти что канонический портрет Шакловитого — самого противоречивого персонажа «Хованщины», убедительно и ярко спев его партию. Протагонист Хованского, князь Василий Голицын, в трактовке Ильи Селиванова получился мятущимся, растерянным, что подчеркивала каждая интонация его партии. Женские портреты «Хованщины» вышли максимально контрастными, как и задумывал Мусоргский. Анна Шаповалова изобразила лютеранку Эмму нежной, трепещущей девушкой, страдающей от преследования Андрея Хованского: в ее голосе звучала излишняя взволнованность, местами переходящая в покрикивание. Марфа Ксении Дудниковой, напротив, покорила своей степенностью, мудростью, сдержанностью: ее глубокий тембр меццо-сопрано, приближающийся к контральто, словно олицетворял всю скорбь и боль допетровской Руси.
Оркестр и Валерий Гергиев поначалу не могли установить друг с другом контакт: медные откровенно вступали не в такт, струнная группа расползалась, однако уверенными жестами маэстро смог собрать своих подопечных в единое целое. Гергиев выбрал редакцию Шостаковича — как известно, наиболее мрачно оркестрованную, и усилил темные краски инструментов, заставил их звучать трагедийно, экзальтированно. Оркестр давал возможность солистам чувствовать свободу, он не заглушал голоса и выходил на авансцену только в симфонических эпизодах как, например, в знаменитом «Рассвете на Москва-реке». Спектакль завершился почти в полночь, и то, что большинство публики выдержало два часа этого эпического музыкального сказания, заканчивающегося самосожжением Марфы и Андрея, говорит о том, что опера Мусоргского сегодня не менее актуальна, чем двести лет назад, и что все в этом мире, собственно, циклично.