Отзывы о "Трудно быть Богом"

Тоска без начала

Последний фильм Алексея Германа «Трудно быть богом» вышел в прокат через год после смерти режиссера, после 15 лет съемок и озвучки, а сама идея зародилась еще в 1968. Картина, ставшая легендой задолго до премьеры, не только оправдала все годы ожидания, но и удивила таким коротким сроком изготовления.
Детально воспроизводя в «Иване Лапшине» 80-х атмосферу 30-х, а в «Хрусталеве», снятом в 90-х, годы 50-е, Герман под конец взял во всех смыслах выше и добрался до воссоздания полноценной планеты со Средневековьем в придачу. Только теперь он не пытается вспомнить, найти и возродить – он сам творит этот мир, причудливый и множественный.
О том, что это другая планета, погрязшая в Средневековье и наплевавшая на Возрождение, с десятком засланных с Земли ученых, нам рассказывает закадровый голос, открывающий фильм. Весь остальной сюжет тонет в океанах грязи и испражнений, застилающих и землю и лица участников этого мира. Самое что ни есть картинное Средневековье с туалетами в окнах, длинными платьями по колено в грязи – беспорядочное месиво, снятое на черно-белую пленку лишь потому, что в мире этом нет иных цветов, кроме 50 оттенков грязного. Даже кровь, липкая и скользкая, кажется, превратилась в нефть.
И среди всего этого главный герой, дон Румата, оказавшийся на другой планете чужим среди чужих в окружении, в общем-то, неплохих ребят, возводящих его аж в статус бога. Благородный дон все пытается строить из себя чистюлю, но с антисанитарией своих слуг он уже смирился и только ворчит порой. Все воняет, как ни мой, в мире, где душ принимают только во время дождя, и повсеместный запах общественных туалетов и раздавленных блох, кажется, чуешь сам. Как ни отмывай свои белые рубахи, а птицы все же гадят, да и мешочки с ослиным дерьмецом в руки брать приходится. Белые платочки Дона и невозможность выйти на улицу из-за невысохших постиранных штанов кажутся на фоне всего этого такой же странной и неуклюжей хрупкостью, как и белые розы. И все же начинается он, как и кончается, – снегом.
Вместо засланных на планету землян, которым это все давно осточертело, наблюдателями Герман делает зрителей. Камера, спу¬стившаяся на полотно то¬ ли Брейгеля, т¬о ли Босха, но не так отстраненно, шероховато и акварельно, как в «Розе и кресте». Эстетика Германа предполагает камеру в руках бредущего куда-то неумехи, позволяющую наблюдать за всем максимально детально и точно, не пряча не то что скелеты в шкафах, но и голые задницы в отхожих местах. Каждый персонаж, кажется, так и стремится попасть в кадр, исключительно чтобы смачненько сморкнуться в палец.
Инопланетное Средневековье Германа – постоянное муравьиное мельтешение, мышиная возня, глаз зрителя каждую секунду должен улавливать не только перенасыщенный первый план, но и все, что находится рядом и вокруг, а слух пытаться разобрать отдельные внезапно брошенные фразы, порой сыплющиеся многоголосьем. И всего этого – и для глаз, и ушей, и носа – так много, что нет ни мгновения, чтобы отдохнуть и расслабиться, ни секунды, чтобы оторвать взгляд от экрана. Но за всем этим самого мира-то и не видно – вечное движение роящихся в собственном и всеохватном разложении червей, этакий фарш с весьма ароматной подливой.
Молчаливый и вымотанный дон Румата с аккуратно подстриженной бородкой лишь перед ликом Богоматери в переулке находит несколько секунд уединения и покоя. Вот она, богоматерь, пред небожественного происхождения богом, мечтающим снять с себя все полномочия. В этом вечном непрекращающемся гомоне, как никогда задумываешься, что жизнь, может, и вправду история идиота, полная шума и ярости. Да и уши обрезают всем подряд не в наказание, а в надежду на спасение, как в пытку и попытку уединения с самим собой. Еще бы и глаза выкалывали.
Если в Германовском «Хрусталев廬 сцена изнасилова¬ния поражает и удушает, то¬ здесь вывороченн¬ые кишки, спадающие сарделькам¬и да бьющееся наружу сердце не вызывают ничего, кроме, может быть, начального удивления не искушенног¬о анатомией зрителя. И ты перестаешь видеть это уже через полчаса, потому что сморкаются все, сморкается все Средневековье и даже благородный дон, хоть и в платочек. И все испражнения, голые задницы и пырные тела не вызывают отвращения и каких-либо эмоций вообще, даже по контрасту с чистеньким главным героем – ведь это, на самом деле, довольно скучно, тоскливо и обыденно.
Попытки развлечения и воспоминания о Земле, куда нет ни возвращенья, ни тяги, Румата выплескивает игрой на кларнете, музыкой-аллюзией на все романсы мира. Эта мелодия предельно земная, пожалуй, единственно имеющая в этой картине цвет, открывает и завершает историю реквиемом надежде. Словно символ проваленной миссии – тот самый Ренессанс, приносной и инородный, от которого старые аборигены затыкают уши, а у детей начинает болеть живот. «Чашу эту мимо пронеси» - все никак не может вспомнить, кажется, именно эту строчку Живаговского «Гамлета» Румата, согласившийся играть эту роль, не зная, что и боги могут устать.
Фильм вообще проникнут депрессией и тоской, этакая энциклопедия небывалой грусти. Внезапную хандру Румата объясняет осенью, но в тоске этой, кажется, давно утонули все, только вот не знает об этом никто. Вневременность происходящего – и было Средневековье в прошлом или ждет нас в будущем, а может, мы навсегда погрязли в его настоящем – не все ли равно, и тараканы в бокалах и расхлестанные белые розы – какая же все это тоска. Вселенская¬ межпланетная беспросветная скука жизни, по тому, что нет смысла на земле, нет возможност¬и что-то изменить, да и желания тоже. Как в мире все, в общем-то, скучно – даже быть богом.