Создатель театра в свои 87 лет удивляет крепостью мышц, экстравагантностью мышления и абсолютно светлой головой. До сих пор он ставит спектакли, в которых зрителя атакует, дразнит и злит мощная волна театральной энергии. Его театр смог изменить сознание горожан. Таганка в понимании людей 30–60-х прочно ассоциировалась с местной тюрьмой для преступной мелюзги. Теперь Таганка – это район вокруг Театра на Таганке. В этом здании в первые 20 лет существования любимовского театра делали абсолютно антисоветское и при этом самоценное искусство, яркой строкой вошедшее в учебники мирового театра XX века.
В день сорокалетия театр показывает свежую премьеру – «Идите и остановите прогресс (ОБЭРИУ)». Спектакль поставлен по поэзии и прозе Даниила Хармса и Александра Введенского – русских поэтов 20–30-х годов, объединенных в движение ОБЭРИУ (Объединение реального искусства).
«ВД» беседует с режиссером Юрием Любимовым накануне премьеры.
– Юрий Петрович, прежде всего объясните название нового спектакля.
– Это напутствие Казимира Малевича. Обэриуты пришли к нему, тогдашнему авторитету в авангардной культуре, посоветоваться, и Малевич сказал молодежи: «Идите, дорогие мои, и остановите прогресс». Хармс, Введенский – трагические судьбы. Советская культура изъяла их поэзию. Мы унизили наши таланты и сами опустились ниже. И нам снова надо, как храм Христа, все взорвать, а потом строить. Вот русский абсурд.
– Вас по-прежнему волнует судьба поэта в России.
– Это не совсем про судьбу. Важно показать прекрасную поэзию. Я остановился главным образом на прозе и поэзии Хармса. Еще – Введенский, крайне левые заявления Алексея Крученых: «Мы вырываем букву из строки…». Парадокс как начало философствования. Композиция включает в себя документы, манифесты, цитаты из философа ОБЭРИУ Якова Друскина. Вот судьба Александра Введенского. Место рождения – Петербург. Национальность – русский. Место смерти – прочерк. Две фотографии изможденного Введенского – анфас и профиль – точно так же, как Мейерхольда снимали на Лубянке после пыток. Они жили детской литературой, у Маршака работали. Маршак выжил, а они погибли. Введенского расстреляли неизвестно где. Хармс сам умер, развалился от болезней. Как Блок говорил, «в таком гнете невозможно писать». Музыка революции кончилась. Умерли в 37 лет.
– Снова будут ваши любимые хоры на музыку Владимира Мартынова?
– Хоры будут. Мартынов дошел до сути вещей. Впервые на Таганке зазвучит живая музыка. Ансамбль «Opus Posth» Татьяны Гринденко будет двигаться по сцене вместе с актерами.
–Можете что-нибудь процитировать из спектакля?
–«Искусство – не жизнь, мир особый. У него свои законы, и не надо их бранить за то, что они не помогают нам варить суп».
– Чем вам лично не угодил прогресс?
– Это ирония, гипербола. Малевич предчувствовал, что прогресс приведет человечество в тупик. Мы должны настраивать себя на жизнь неожиданную, быть готовыми к любым катаклизмам природы или человеческой деятельности. Кто мог предположить, что в конце XX века люди разных религий снова схлестнутся и будут взрывать друг друга? Прогресс не помогает…
– Вы давно перестали ставить политические спектакли.
–Перестал. Мне это не надо. Мне всегда было интересно просто ставить новые тексты. Меня власть сделала политическим режиссером. Со мной власти вступили в борьбу, заявив, что я им такой не нужен. А если со мной борются, то и я стану бороться. Я хотел свое дело иметь, свою эстетику, свой взгляд. Пытался освоить новую профессию. Был артистом, стал режиссером. Я нарочно говорю так прозаически. Обычно режиссеры любят напустить мыльных пузырей. Сейчас нужен трезвый разум. В пьяной стране трезвый разум очень важен.
– Новое режиссерское поколение ставит сегодня весьма политические спектакли.
– Пусть ставят. Главное – чтобы талантливыми были и не стремились самовыражаться. Иногда даже я не могу разобраться. Если «Вишневый сад» вслух можно прочесть за три с половиной часа, то как спектакль может идти шесть часов? То есть играют столько же времени без текста? Значит, текст не нужен. Не могут сейчас люди шесть часов тратить даже на гениальный театр. Щадите время, оно неумолимо. Мы вернулись к обэриутам: «Вся жизнь –мгновение. День – мгновение. Меня интересуют три вещи: смерть, время и Бог». Они были очень точны в декларациях.
– Ваш спектакль будет, как всегда, коротким?
– Думаю, за час сорок уложусь. Я каждый день проверяю, сколько идут мои спектакли. Если на 9–10 минут больше, бью тревогу. Значит, артисты снизили темп и собственное внутреннее напряжение. Тут как в спорте: хорошая игра, но гол как-то не забивался. Хотя все старались…
–Каковы ваши наблюдения за современными зрителями?
– Наш котел не должен остывать. Если театр не выбрасывает энергию в зал, то зритель откинется в кресле, и тогда все бесполезно… Зритель бесцеремонен. Если актер говорит тихо, идет реплика: «Громче!». Артисты негодуют: «Хулиган!». А он не хулиган, он нормальный человек, просто ничего не слышит.
– Если исключить ситуацию с вашим изгнанием из страны, какой был самый кризисный период в 40-летней истории Таганки?
– Может быть, некрасиво говорить, но… Когда я вернулся в страну, это были развалины Карфагена. И трагедия в том, что актеры этого не замечали. В том числе и того, что зал был неполный. В первую нашу встречу я увидел, в каком состоянии мой спектакль «Мать». Я назвал его тогда – вы там точечки поставьте – «Мадрить твою мать». Некоторые мои ученички ходили блудливо, опустив глаза. Вели себя не слишком пристойно в мое отсутствие. Видимо, так горячо ждали учителя, что двух очень хороших артистов я вытащил из душа полупьяных, заставил выпить нашатыря и отправил репетировать. Мне нужно было подтягивать спектакли. Приехал я осторожно, чтобы никого не подводить. Только сказано было: не делать шума, приехал и уехал. Они бы потом этим пользовались, мол, вернулся, бил челом. Челом не бил. Я не собака, чтобы опять лезть в будку, откуда меня выгнали, и лизать сапоги, которые меня пинали. Сейчас меня, слава богу, никто не трогает. Сижу в своей берлоге таганской.
– К какому году вам удалось восстановить театр?
– Году к 98-му. Я поставил «Шарашку» и «Марат/Сад». К 35-летию театра восстановил «Добрый человек из Сезуана», наш первый спектакль, чтобы сохранить традиции, свою физиономию. Как в нашем старом спектакле по Вознесенскому – «Берегите ваши лица».
– Каких усилий вам стоило не обидеться на страну, которая вас выставила за дверь?
– Возраст. Он сыграл большую роль. Мне кажется, я не злой. Мне приписывают, конечно, диктаторские наклонности, но я считаю, театра без единовластия не бывает. Может быть, я был сердитым… Но вы тоже учтите – в пенсионном возрасте, в 63 года, с маленьким ребенком на руках, без имущества попасть за границу! В тот мир, о котором мы вообще ничего не знали. По-следние деньги отдал посольству. Там все не могли понять: вроде знаменитый человек, а у него нет денег. Как это? Что он, пьет, наркоман?! Мне на первых порах очень сильно помог Слава Ростропович, который только что прошел ту же мясорубку. Ему было легче, у него другая профессия. Я же не могу концерты давать. Максимум могу три спектакля за год осилить.
– Вы сумели бы пережить второе изгнание?
– Без всякого труда. У меня несколько гражданств.
–Сегодня принято очернять Высоцкого. В фильме «Копейка» ваш бывший актер Иван Дыховичный выставил товарища «синеньким» полутрупом – нетранспортабельным, но очень похотливым.
– Надо было тогда стараться помочь, а не теперь злорадствовать. Это некрасиво с его стороны. Это личный выпад. Видно, они столкнулись на роли Свидригайлова, и он, может быть, какую-то грубость Владимира не простил. А надо бы покойному простить… Вроде Дыховичный не в загоне сейчас, а наоборот, весьма самонадеянный господин. Если увижу его, то скажу в лицо. Мы в каких-то верблюдов превратились – все оплевываем. Выплюнуть жвачку в рожу. Ты же с ним дружил, ты же с ним выпивал! Чего хамить?
– Ваши спектакли до сих пор поразительно энергичны. Кто более энергичен: вы или ваша актерская молодежь?
– Театр –сложное хозяйство. Тут надо – пошлое слово – выкладываться. Как в спорте. Вышел играть – играй, не можешь – упади. Я пастух. Если я буду не энергичен, актеры разбегутся. Или сметут, забодают, копытами затопчут. Игра суровая, с «хищниками».
– Как вам лично удается поддерживать себя в тонусе?
– Я помню, как уговаривали Твардовского не обижаться на власть и не уходить из «Нового мира». Как хорошая тягловая лошадь, он тянул воз журнала, прошибал препятствия, опубликовал «Один день Ивана Денисовича», а настало время – отпрягся. И сразу же свалился сам… И Высоцкий тянул – играя тяжелые роли, приходил в себя, выходил на время из болезни. Друг на друга орали, кричали, в больницу я его возил. Сейчас этого никто не станет делать – каждый сам по себе. Важно заставить себя не отпрячься…
