Петр Фоменко открыл Москве новый ракурс своего театра — в смысле физическом и метафизическом.

В Мастерской Петра Фоменко каждая премьера долгожданна, однако предвкушение нового Пушкина обострялось одним немаловажным обстоятельством — он должен был открыть зрителям театральное пространство малой сцены в здании на набережной. Впрочем, у всякого, кто успел ее увидеть, определение «малая» вызывает лишь мечтательную усмешку. Сцена оказалась бескрайней, а спектакль, разумеется, бездонным.

Петр Фоменко составил свой «Триптихъ» из пушкинских «Графа Нулина», «Каменного гостя» и «Сцены из Фауста». Именно в такой последовательности: от шутки к мрачной философии, от жизни к смерти. Настолько же просто, насколько оригинально. Три любовных истории — анекдот, трагедия и мистерия, пронизанные неизменными фоменковскими юмором, музыкой и жизнеутверждающей гармонией, свойственной даже размышлениям о смерти. В ролях всей честной компании — от донны Анны до Нулина и Фауста — Кирилл Пирогов, Карен Бадалов, Галина Тюнина и Мадлен Джабраилова, обворожительный квартет при поддержке Максима Литовченко, Олега Ниряна и других артистов театра.

Выбор главной четверки исполнителей — десерт для театральных гурманов. Ощущение, что их давно не было в сердце фоменковских премьер, может быть, ложно и объясняется обычной зрительской алчностью, но оно только обостряет удовольствие видеть и слышать их в Пушкине. Кирилл Пирогов — дон Гуан, Фауст и сосед Лидин из «Нулина», не акцентирующий сходства с самим озорником с бакенбардами. Смесь гусарства, донкихотства, меланхолии и влюбленности, неактерская смущенность в игре, обезоруживающая искренность. Так и есть — последний романтик смягчает пыл бунтующего Гуана, усмиряет Фауста и грустной усмешкой озаряет ночной кавардак, устроенный графом Нулиным в доме уездной барыни. Палитра Фоменко состоит из полутонов и его актеры владеют ими, как никто. Мадлен Джабраилова — первая Лаура, так ответившая Карлосу про свои «осьмнадцать лет»: после такой паузы, с такой улыбкой и неподражаемой интонацией, запечатлевшими страсти и печали всех до одного ее далеко не осьмнадцати. Галина Тюнина — дама сердца, леди сонетов, озорница — отвергает донжуана в российской глубинке и поддается соблазнителю в испанской столице с лицемерием, в котором кристальной чистоты не меньше, чем в светлом образе ее же Гретхен, крутящей колесо призрачной прялки. Карен Бадалов — к инфернальному шуту Мефисто от шута водевильного, дьявольщинка в глазах сменяет комическую печаль, гротескный излом неправдоподобно тонкого силуэта обретает кошачью гибкость.

Петр Фоменко делает большой спектакль, не брезгуя мелочами. Он оживляет фразы, привычка к которым давно убила их вкус. Он осмысляет то, в чем никому и в голову не приходило искать смысла. Он, например, точно знает, как дон Гуану удалось приметить «чуть узенькую пятку» донны Анны: она скинула туфлю, чтобы вытряхнуть камушек. В спектакле эта мелочь повод для целого этюда, заполненного ее семенящей походкой, кокетливой под трауром повадкой, звонким стуком деревянных сабо о мрамор.

Когда-то давно казалось, что это фоменковское кружево лучше всего разглядывать с очень близкого расстояния — в его стареньком уютном театре на Кутузовском. Потом поблизости появилось новое с иголочки и весьма просторное здание у самого берега Москвы-реки. А теперь из большого Петр Фоменко переместил своих актеров — нет, не в малый зал, — а на сцену, глубина которой превосходит все, что до сих пор видела театральная столица. Отдернут занавес с хрестоматийным резным профилем Пушкина, а за ним — вызвав всеобщий сдавленный «ах!» — открылось театральное фойе с лестницами и причудливыми закоулками, превращенное в подворотни Мадрида одними только светом и тенью и трансформирующееся бесконечно.

Новое пространство, новый спектакль, все те же актеры и все те же, хотя и всегда новые театральные приемы. Но самая главная новь — эта отчетливо прочерченная кривая, ведущая зрителей из умильной деревенской идиллии прямиком в адское пекло, где — под конец — их захлестнет с головой пущенная на сцену волна. Впрочем, преисподняя, — к которой до Фоменко приложили руку не только Гете с Пушкиным, но еще и Бродский («Я есть антифашист и антифауст», — завывают на ухо Фаусту бесы), — не так уж и страшна. Скорее — глубоко печальна. У всего есть начало и есть конец, констатирует режиссер. Предощущая это, немного тоскует Нулин. Понимая, не борется с «пожатьем каменной десницы» Гуан. Зато точно зная это — в финале — совсем легко захлебываться в нежном шорохе тканевого театрального моря.